Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
Встарь через весь Детинец шла улица Пискупля. И, возможно, на ее плаховой мостовой задиристая волховянка спорила с чернобородым волхвом: и, возможно, прорицатель пытался разгадать ее душу, а душа во все века была и остается великой тайной.
Против своего желания Калугин снова думал о Берегине. Первый раз он услышал имя «Берегиня» во время ссылки, на Севере. Там, в глухой деревеньке, старуха Берегиня занималась знахарством, гаданием и темными делами. И эта молодайка, с вуалеткой на глазах, тоже темнит: диплом историка — и шашни с мясником. Не о ней ли заговорит чекист? Чем объяснить, что она по-мужски взлетела над оградой, узнала Калугина по словесному портрету и ввернула словцо «моя версия»? Думается, что ей не совсем чужд уголовный мирок…
Тем временем Берегиня прошла в ТОР (Театр Октябрьской революции). Там у подъезда — щит с афишей. И перед глазами Калугина всплыла эстрадная реклама: «Вечерний соловей Берегиня Яснопольская». Вот где он поймал улыбку юного личика. Ему хорошо известны причуды нэпа. И нечего удивляться, когда смазливенькая девица диплом историка меняет на эстраду. Кругом еще не такие метаморфозы!
Однако в пролетку она не села. И шашни, видимо, не шашни, а преклонение Морозова перед талантом и красотой. Он с его широкой натурой наверняка осыпает ее цветами. Кто не рад такому вниманию? Важно другое: она сохранила любовь к истории, ищет разгадку тайны Тысячелетия.
Он покосился на губкомовские окна. Дело в том, что в каждом городе облюбованы места свиданий: в Старой Руссе — парк с муравьевским фонтаном, а здесь — Кремль с его бронзовым каскадом фигур. Ведь сослуживцы могут превратно истолковать его беседу с приметной особой.
Перебирая в памяти губкомовцев, он не нашел ни одного, кто мог бы столь легкомысленно подумать о нем. Нет, его беспокойство от другой причины.
Он не прав. Хорош педагог! Она наверняка ждала помощи; возможно, как Глеб, многим увлекается, разбрасывается. Приелась эстрада; актриса в тупике — не случайно заговорила о неуче. А он, учитель, в такой момент отмахнулся от нее. И хорош пропагандист! Кичился своей аналитической натренированностью. За что и получил по заслугам; она окрестила его «мыслящим тараном» и даже не попрощалась с ним.
Честно говоря, поступил он не лучшим образом: резко критиковал вчерашнюю студентку, усомнился в подлинности документа, бросил тень на профессора. И даже не извинился за свою бестактность. А Берегиня, не в пример ему, нашла мужество признаться в своей выдумке о французских мыслителях. А с другой стороны, она нашла его через Передольского, нуждается в нем, хочет, видимо, заняться историей и, пожалуй, вернется к нему.
Он взглянул на монумент России и вдруг осознал, почему давеча московскую весть датировал Тысячелетием: жизнь породнила его с микешинским памятником, а тут еще тайны — засекреченная фигура и загадка «Философских тетрадей».
Обобщая историю Руси, художник заглянул в будущее своей родины, а может быть, и всего мира, и спрятал от глаз цензора статую со смелым и глубинным подтекстом; а Ленин, обобщая историю философии, осмыслил перспективу исторического развития и смело выдвинул грандиозную задачу — всесторонне разработать диалектику. Значит, в диалектике есть что-то недоработанное? А что?
Все точные науки когда-то были неточными. Философия до сих пор застряла на стадии описательной науки. Возможно, Ильич и задумался над аксиомами, формулами ради того, чтобы оснастить ее законы количественными показателями. Конечно, может, это и не так? Возможно, Ильич имел в виду что-то другое? Однако на то и загадка, чтобы ее решить.
Вдоль крепостного прясла шелестела липовая аллея. Калугин занял одинокую скамью, изрезанную именами и амурными рисунками, и, поджидая друга, положил на колени газеты. Перед глазами чернели каждодневные шапки обзоров: «ПРОЧЬ РУКИ ОТ КИТАЯ!» «ЧЕМБЕРЛЕН ПРОТИВ СССР». Факт повтора зовет мысль к обобщению.
«Возможно, что-то серьезное в мире? Воркун намерен сообщить об этом?» — предположил он и тут же резонно перекрыл догадку: о таких новостях можно говорить по телефону.
Так что же случилось? Иван, приезжий, не раз обращался к другу, коренному новгородцу, за справками. Недавно в Покровском храме случайно обнаружили ящики с ризницким серебром и золотом. Чекист заподозрил утайку церковных ценностей. Калугин — эксперт — отвел подозрение: буржуазная Латвия упразднила одну из православных церквей, а ризницу разрешила вывезти. Новгородский музей принял багаж и забыл о нем.
Что же стряслось теперь? Историк тормошит запасник памяти. Три дня назад контрики взорвали на Волховстрое склад. Часового подбросило в воздух, но с винтовкой он не расстался. Иван предупредил: «Вражий след ведет к Новгороду».
А теперь Новгород похож на островок во время половодья, где сбилось зверье разных мастей. На берегах Волхова разрешалось жить с пропиской «минус сто». Здесь, ближе к Питеру, «бывшие» осели густо. Высланные урки облюбовали кабачок Шпека, что ближе к станции: в случае чего — прыг на товарняк! — и лови ветер в поле. Опадыши невских клубов — пьяницы, картежники, жулики и ночные бабочки — гнездились на Веселой горке, в ресторане с великолепным видом на речной простор. Черепки царизма — бывшие помещики, вельможи, офицерье — завсегдатаи Софийской столовой, которая вечерами сверкала ресторанным светом, шумела музыкой, эстрадой и бильярдными шарами.
На Торговой стороне лишь два притона, зато самые бузливые: пивная на Буяновской, где смутьянили вчерашние анархисты да эсеры, и знаменская ночлежка гопников. А если учесть, что скоро нахлынут участники международного автопробега, то будь готов ко всему: хулиганские выпады, спекуляция музейными ценностями и петиции: «Спасите Софию!», «Спасите памятник Тысячелетию!».
Скорее всего чекист решил постоять за монумент России: не случайно назначил встречу в Кремле. Непостижимо! Судьба микешинского шедевра на волоске. Заведующий губполитпросветом, лучший оратор города, открыто требует «взорвать рекламу царизма»!
Чудовищно! На майские торжества горе-просветители обшили фанерой памятник Отчизне. Наследники русской культуры стыдятся великих деятелей, изваянных реалистично и художественно.
Удручающий факт! У начальника просвещения полно единомышленников. И первую схватку выиграл он — правда, в отсутствие Калугина. Обелиск на городской площади славил победу русских над французами. Теперь там — голое место: бронза и чугун сброшены в утиль.
Невозможно представить Кремль без монумента Отечеству! Калугинский взгляд проскочил мимо памятника к театру: из дверей большого здания вышли Берегиня и Пучежский.
Статный, с волнистой шевелюрой, в алой косоворотке, губполитпросветчик что-то горячо доказывал, важно вышагивая рядом с ученицей Передольского.
Нет сомнения, что эпитет «царский склеп» позаимствован Берегиней у левака. Однако письмо «Н. Ф.» с вольнодумной подоплекой, разумеется, упадет между ними яблоком раздора.
Сейчас Пучежский, видимо, убеждает в том, что на державном пьедестале не может быть скрытой фигуры и что автор «секретки» сам Передольский, на которого он давно точит зуб. Оратор хотел взять актрису под локоток, но та решительно отвела его жест: надо полагать, они тоже не нашли общего языка. К чувству удовлетворенности примешалась нотка настороженности: наблюдавший вспомнил случай, когда Пучежский переубедил делегатку не логикой, а своей бесспорной красотой и благозвучием голоса.
По единственному в городе асфальтированному проезду назойливо скрипит телега ломового извозчика. Калугин представил пролетку Морозова, и образ Берегини почему-то отождествился с засекреченной фигурой памятника.
Наконец-то в крепостной арке с видом на городскую площадь показался усач богатырского телосложения. Темные брюки его заправлены в сапоги, а полотняная рубаха перехвачена узким кавказским ремешком. По тому, как Иван размашисто шагал, бойко рассекая воздух руками, видно было, что он спешит по чрезвычайному делу.
«Если Берегиня под наблюдением, то почему она заинтересовалась Глебом? — задумался он. — Какая тут связь?»
ТАЙНА ДРАЗНИТ РАЗУМСмерч ошеломил новгородцев. Я бежал по его следам: на улицах то тут, то там поверженные столбы, заборы; под моими бутсами хруст битых оконных стекол.
Крутая ломка погоды подстать моему душевному настрою: я тоже меняю свое увлечение — буду гипнотизером, а не писателем, о чем твердит мой учитель Калугин. Ну какой из меня Гоголь: я лишь в девять лет научился правильно произносить слова. Косноязычный тугодум, я не выдержал насмешек одноклассников и бросил школу. Зато спорт сулил мне успехи: я еще пионером защищал футбольные ворота допризывников.
И все же свершилось педагогическое чудо! За один год Калугин подготовил меня в техникум. Я чту своего терпеливого наставника. Он спас меня. И все же меня влечет к Передольскому.
