Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить
Машина рвала и метала.
— Левей, левей бер-ри! — ревел Яков, свирепо дирижируя руками. — Попер-рла, попер-рла, выруливай, черт-тя, назад! — он был прекрасен в своей ярости. Как дирижер управлял этой возбужденной толпой.
Гришка, ни на кого не глядя, упершись крутым лбом в машину, упрямо, миллиметр за миллиметром, шел на эту груду железа, выворачивая ее из топкой бездны.
— Над-дай, над-дай! — вопил Яков.
Все ревело и ухало, кричало и ругалось, пыхтело и сопело, тужилось и напрягалось. И только тетка в клетчатом платке весело хохотала, хлопая себя по толстым бокам.
Машина еще раз нырнула носом в грязь и нехотя поползла вверх.
— Еще р-раз! — гаркнул Яков, и Гришка, с красным от натуги лицом, казалось, на руках вынес ее на сухую площадку.
Яков сразу обмяк, вынул носовой платок и устало отерся. Взгляд его стал безучастным и даже недовольным.
Чекурдаев усмирил машину и, счастливый, вылез на волю. Жена его радостно разводила руками.
И вдруг раздался хохот.
— Гляди-ка, Гришка-то, сапог… ой, умру, сапог… — закатилась тетка, показывая пальцем на босую черную ногу Гришки. — Сапог в луже оставил, ой, умру!
Смеялись мальчишки, приседая от удовольствия, смеялись счастливые Чекурдаевы.
Гришка тоже смущенно улыбнулся, матюкнулся, почесал брезентовую штанину и полез искать сапог.
— Гришка, портянку тащи! — хохотала тетка. — А то, можа, Ваську с трактором позвать. Ох-хо-хо!
Григорий поискал глазами по взвороченной кипевшей грязной пеной луже и стал под общий хохот шарить в ней рукой. Выволок сапог, потом портянку, неловко и поспешно, махнув рукой на грязную струю, брызгавшую из нее, намотал портянку на ногу, слил из сапога жижу, надел его и как-то боком, похохатывая для компании, поковылял к велосипеду. Пока Чекурдаевы совещались, кому и сколько дать, чтобы взяли и не обиделись, он вскочил на велосипед и покатил к деревне под хохот и свист мальчишек.
Чекурдаевы еще посмеялись вместе со всеми, хозяин пожал руку Якову и выразительно и неумело лихо щелкнул себя по горлу, кивая на свой карман.
Яков надменно и даже презрительно цыкнул и укоризненно покачал головой: за кого, дескать, меня принимаете.
— Извините, — засмущался Чекурдаев.
Чекурдаева в это время принялась обтирать машину.
Мужчины еще некоторое время поговорили, впрочем, говорил почти один Чекурдаев, Яков же стоял молча, хмурился и был явно чем-то недоволен.
ПОЧТАЛЬОНКА ЗОЯ
Почтальонка Зоя (так все звали ее на селе от мала до велика) пожилая, грузная женщина, придерживая одной рукой тяжелую сумку с письмами, газетами и журналами, не спеша ходит по домам. Сегодня сумка ей особенно оттягивала плечо. Сколько раз просила односельчан прибить ящики на калитки дворов, да не у каждого, видно, руки дошли. Вот и приходится ей наматывать лишние километры за день да выслушивать хриплый лай собак, рвущихся с цепи.
Но Зоя ни на кого не обижается. Такой уж она человек — необидчивый. Должность не позволяла: и с радостью, и с горем к людям, кто приласкает, а кто и отлает в сердцах. Все понимала Зоя и рассуждала так: человек — не машина, смажешь, подвинтишь и рокочет себе, а у человека душа да нервишки: сейчас тебе радуется, а через час, случится, об стенку готов биться.
— Баба Таня, — окликнула она старушку, копающуюся в огороде. — Телеграмма тебе пришла.
— Матушка — царица небесная! — баба Таня отерла руки о передник. — Чего в ей прописано?
— Не знаю, — засмеялась Зоя. — Заклеена она.
— Ну-ка, почитай скорей, — старушка подковыляла к плетню. — Неужели стряслось чего?
Зоя осторожно расклеила края телеграммы и пробежала по строкам.
— Внучек у тебя второй родился, радуйся!
— Опять парень! — баба Таня с досадой махнула рукой. — Беда моей Зинке, прям беда.
— Какая ж эта беда? — удивилась Зоя. — Радоваться надо детишкам.
— Чему радоваться-то? Она с первым, варнаком, сколько горя принимат… В прошлый раз ездила к ним: Зинка уж ему и так, и эдак, не балуй, не вертися в школе-от. Не буду, обещат, глядь, на другой день ее опять в школу вызывают. Я ему: Колька, супостат ты непутевый, сказывай счас же, чего еще натворил? Я, грит, бабуля, и всего-то маненько по партам поскакал, терпежу, грит, не хватило смирно сидеть. Я, грит, не знал, что записуют, кто скачит. Вот, а мать отдувайся, глазами хлопай. Горе одно!
— А Григорий чего ж?
— Гришка-то? Ему больно надо! Он и в город-от из-за двух выходных сбег. Все два дня как есть на охоте в белый свет палить… Поглядела я на ихнюю жисть и уехала от греха — последнее сердце с имя посодишь… И куда лепють их?
— А я своему Димитрию все пишу: пускайте всех, сколько будет, нянчить помогу. — Зоя мечтательно улыбнулась.
— А чего он не едет-то к тебе? Года три, чать, глаз не кажет?
— Дела у него, — Зоя поправила сумку, заторопилась. — Пойду я, почта сегодня большая.
Три года назад приезжал ее единственный сын Дмитрий домой. На городском такси прямо к дому подкатил. Надивил все село шиком да подарками…
— Зоюшка, матушка, — окликнула ее красавица Груня, вдова. — Зайди-ка, отдохни от своей сумки. Пельмешек картовных перекусишь.
— Не откажусь, — охотно согласилась почтальонка.
Хорошо живет Груня: в доме всегда чисто, приветливо. Вот только счастье ушло вместе с ее мужем полгода назад.
Зоя с удовольствием ест пельмени, макая их в густую, хоть ножом режь, сметану, а Груня в который раз рассказывает о трагедии.
— Как сообщили мне, что Володю задавило, — думала зайдусь от страха. Все боялась его мертвого увидеть… Уж такой ласковый да родной был, — она заплакала, прижимая к губам шелковый платок. — И мертвого увидела, и в гробу целовала, а все это цветочки. — Она протяжно охнула: — Сейчас горе-то мое, тоска моя-я! Сил нет моих о нем думать, и в голову ничего не идет. Ой, что же со мной будет! Руки наложу!
— Поплачь, поплачь, ласковая, — Зоя бросила вилку и обняла Груню. — Как шибко затоскуешь — поплачь. Со слезами-то полегчает, по себе знаю. Тяжело, а как же, тяжело…
Они посидели, обнявшись. Груня успокоилась.
— Спасибо, Грунечка, пойду. Пообедала, слава богу. Почта большая сегодня.
— Тебе спасибо, что зашла, маленько полегче стало… Дмитрий твой как живет?
— Хорошо живет. На днях письмо прислал, сулится приехать с женой и сыном. Пишет: шибко соскучился, мам, брошу все, работу, заботу и приеду. С женой, пишет, познакомишься да с внучком. Подарков опять сулит привезти.
— Ну и хорошо, ну и ладно, — улыбнулась Груня.
Не велико село, а находишься — ноги гудят. Зоя села на лавочку отдохнуть. Что-то тоскливо ей сегодня. Мысли какие-то нехорошие… А то вдруг видит своего Димку совсем крошечным: все пуговицы с ее единственного платья ножницами посрезал. Ругает его Зоя, а сынишка в коленки ей уткнулся да говорит: «Не ругайся, мамка, я вырасту большой, золотое платье тебе куплю». Так прямо видит, как наяву: «Не ругайся, мамка».
— Зоя, нам письма нет? — прервала ее думы Романовна.
— Нету, Романовна, сегодня, — покачала головой почтальонка. — Может, завтра будет.
— Все сердце, Зоя, изболелось, — пожаловалась женщина. — Ведь последняя она у нас. Десятилетку дали, больно охота, чтоб в институт поступила!
— Поступит, она у вас способная.
— Способная-то способная, а зубатиться, вить, любит, боюсь, в городе башку-то сломют ей!
— А и надо, а как же… Мой Димитрий вон какой был, помнишь? Вот и до начальства дослужился. Жизнь-то, она всякая-разная, зубы надо иметь… Завтра, может, будет известие-то тебе. Я вот тоже от своего Димитрия ждала-ждала, на днях письмо пришло, зовет в гости и сам сулится приехать.
— Я и пишу, приезжай, мол, сынок, — радостно заговорила Зоя, и глаза у ней затуманились.
— Куда уж нам ездить, отъездились, годы уже не те, — вздохнула Романовна. — Пиши, пусть лучше приезжает.
— Теть Зоя, мамака велела спросить, нам есть чего? — подскочил белоголовый парнишка.
— На-ко вот газетки и письмо вроде было вам, — она порылась в своей сумке и подала мальчику почту. — Не потеряй письмо-то, мать ждет не дождется.
— Не! — мальчишка сунул его за пазуху. — Теть Зоя, мы с ребятишками сегодня к вам придем, картошку выкопаем и воды натаскаем.
— Спасибо, сынки.
Вот такой же ее Димка был — глазастый, только худой больно, толстеть-то не на чем было: отец на фронте погиб…
— Здравствуй, Зоя Ивановна! — встретился ей председатель колхоза. — Как здоровьице?
— Хожу пока, — слабо улыбнулась она.
— Может, сменить тебя, тяжело, — кивнул он на сумку.
— Нет уж, — покачала головой женщина. — Двадцать лет с ней… с ней-то — и с людьми.
— Сын пишет? — председатель внимательно глянул на нее.
— А как же! На днях письмо пришло, сулится приехать.
