Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить
— Чего рассопливились-то? Развели сыр-бор… Айда-ка, Тамара, я тебе свои причиндалы покажу. Садись!
Дед воевал и воевал хорошо. В большой картонной коробке хранились его ордена и медали, ветхие, пожелтевшие от времени благодарности. Показывал он их в исключительных случаях. Только тем, кто приходился ему по душе.
Тимофеевна утерлась от слез, вздохнула и пошла доставать награды мужа, заодно извлекла из железного сундука толстый альбом с фотографиями. Сели все за стол. Демьян не любил суетиться при осмотре дорогих ему вещей. Павел знал это и мигнул жене — сиди спокойно и слушай. Демьян откашлялся и повел обстоятельный рассказ, иллюстрируя его наградами и фотографиями. Невестка Томка, широко распахнув глаза, слушала живо и внимательно. Тимофеевна незаметно обняла ее за плечи, так и сидела, ласково глядя то на Павла, то на его жену.
— А вот глянь, Павка наш мальчонкой был, — Демьян протянул невестке фотографию с потрепанными уголками. С нее смотрел парнишечка лет двух-трех: одна штанина закатана, рубашонка не застегнута, что-то зажато в кулачках, любопытные глазенки так и светятся.
— Ой ты, мой мальчишечка, — Томка устыдилась своих громко сказанных чувствительных слов, прижала карточку к груди и опустила запылавшее лицо.
Павел привстал, нагнулся к жене и поцеловал ее прямо в губы. Дед довольно гыкнул. Тимофеевна к чему-то перекрестилась. Всем стало немножко неловко и вместе с тем тепло.
К вечеру молодые пошли погулять. Демьян сидел на крыльце и курил. Тимофеевна тут же на улице стирала в тазике кое-что по мелочи. Демьян долго смотрел на ее быстро снующие руки.
— Слышь, мать, — вдруг заговорил он. — Ты нашу первую ночь помнишь?
— К чему эт ты?
— Да так. Смотрю вот на молодых…
— Ты лучше б завтра к председателю сходил, можа шиферу выпишет. Пока погода, да Павка тута — стайку бы перекрыли.
Демьян вздохнул и сказал не то с сожалением, не то с важностью:
— Серая ты женщина.
Тимофеевна обиделась.
— Вот и брал бы Клавку-то, она чернявая… А то разглядел через пятьдесят лет… Серая стала…
— Дура, — опять вздохнул Демьян.
— Эк тебя понесло, — удивилась Тимофеевна. — Быз напал.
— Пойду лягу, — Демьян поднялся. — Чего-то ломает всего.
— Не заболел ли?
— Хрен его знает… Ты слышь, мать, подсобери молодым, подушки там, того-сего, перину отдай им.
— Без тебя знамо.
Молодым уступили кровать в горнице. Сами устроились в первой половине избы на старом скрипучем диване. До полуночи из горницы доносился счастливый смех невестки Томки. Она что-то жарко и долго шептала Павлу и сама поминутно смеялась.
Демьян ворочался, не мог заснуть. «Определенный пустосмех, — думал он про невестку, сам улыбаясь, не зная чему, — легко живет человек».
В горнице затихли. «Целуются, — думал Демьян, зарываясь в подушку. — Эх ты, ядрена вошь», — он с тоской вздохнул. Что-то далекое, полузабытое, светлое тронуло за душу. Он ласково и даже стыдливо погладил плечо жены, не слышно шепнул, просто так, для себя: «Танюха!»
— Не дрыгайся, — сонно пробормотала Тимофеевна. — Разгонишь сон-то.
Демьян повернулся на бок, зажмурился. Сон не шел. «Язви тебя в душу-то!» — выругался он в темноту. В ушах, стоял смех невестки Томки. Что-то теплое, умильное сладко душило, щипало глаза и душу, томило, волновало.
— Тьфу ты, сатана муровая! — плюнул Демьян в темноту. — Разбередила все… Легко живет человек…
ЕСТЬ О ЧЕМ ВСПОМНИТЬ
Моему отцу, Демьяну Степановичу Тюрину, участнику гражданской войны посвящаю
На старых, десятками лет битых дождем бревнах, наваленных у плетня, низенькой, аккуратно выбеленной избенки сидели и мирно беседовали Андрей Антипович Красильников, хозяин избы, и Самсон Петрович Выбойщиков. Андрей Антипович послюнил клочок газеты, свернул длинными с крупными желтыми ногтями пальцами цигарку и продолжил:
— А это в девятнадцатом годе было. Мы за Белорецк как раз бились. Раза три на день в ем власть менялась: то мы, то беляки, то опять мы, то обратно беляки. Такая заваруха, понимать, была! Как-то расположились эскадроном на перекур. Мы с Ванькой Крюковым (дружок был) у стога спе́шились. И командир с нами. Ну, значит, коней пустили, Ванька на гармошке играет, я придремнул…
— Знамо дело, придремнешь, — поддакнул Самсон Петрович.
— Ага, командир тоже задумался, слышим: «Беляки!» Мы повскакали на коней — и ходу! Дутовцы пощелкали нам вслед и отцепились. Устали тоже, видать. Проскакали мы эдак километров пять-семь, тут командир наш остановился как вкопанный и кричит: «Ребята, знамя-то мы в стогу оставили!» Ну, что делать, без знамя, ясное дело, какие мы вояки? Выстроил нас командир и говорит: «Дело это опасное и рисковое, товарищи бойцы, кто из вас насмелится вернуться?»
— Я б ни в жисть, — мотнул головой Самсон Петрович.
— Не, я рисковый был, ужас какой. Ваньке моргнул, давай, дескать, мы. Сделали мы три шага вперед. Тут командир обнял нас, давайте, говорит, товарищи бойцы, спасайте честь нашу.
Поскакали мы с дружком, подъезжаем к лесу, выглядываем: беляки на нашем месте перекуривают. Ванька и говорит мне: «У тебя, Андрюха, больно конь высокий, у меня попроворнее, давай так: подъедем на полном скаку, я прыгну за знаменем, а ты отстреливайся». Так и сделали. Дутовцы-то онемели от нас, ни черта не поймут.
— Знамо онемели, в полымя лезли, — Самсон Петрович с недоверчивым удивлением смотрел на старика.
— Ага, пока они супонились, мы со знаменем в лес тикать! И ушли! Ванька-то и гармошку прихватил свою, впопыхах тоже оставил.
— Командир, поди, обрадовался?
— А как же! Благодарность нам объявил перед эскадроном… Потом уж сколько лет прошло — в газетке про этот случай писали. Корреспондент ко мне приезжал, пронюхал где-то. «Риск» статейка называлась. Красиво, холера, написал.
— Приврал, небось? — поинтересовался Самсон Петрович.
— Не без этого… Есть малость.
— Малость — это что! Вот у нас в деревне брехло один мужик был, — Самсон Петрович хитровато сощурился и от удовольствия поводил большим красным носом. — Башкиренок, Керимкой звали. Как, бывало, зачнет байки разны сказывать — мужики животы понадсажают.
Он, вспомнив что-то, зашелся долгим смехом, закашлялся, потрясывая острым кадыком и чертыхаясь.
На улице темнело. Кое-где замигали огоньки в избах. За оврагом смеялись и визжали девчата.
— Я тебе про Фому, а ты мне — про Ерему, — с запоздалым недовольством вдруг сказал Андрей Антипович.
— Это про што?
— Ну, я тебе про знамя, а ты про Керимку.
— Дык я к тому, што брехать он мог чище твоего корреспондента.
— Сравнил тоже мне, — обиделся Андрей Антипович.
— А чего? Одна разница промеж имя: тот брехал на бумаге, а этот — вустно.
— Твое брехло без ума болтало, от пустоты своей, — оскорбился Андрей Антипович за знакомого ему корреспондента, — а этот, из газеты-то, от правды шел.
— Без ума… Попробуй ты без ума соврать, — Самсон Петрович свернул новую цигарку. — Тык-мык, и ничего путевого не соврешь.
Помолчали.
— Да, повоевали мы в гражданскую-то, — опять вернулся Андрей Антипович к своему разговору. — В Отечественную мне уж не довелось, годков прилично было… Я агентом в Минзаге работал в войну. Придет, бывало, в контору разнарядка: столько-то мяса, столько яиц, молока, масла. Едем по деревням. Народ бедно живет, у самих ребятишки голодные, а налог отдай, не греши… Зажмешь сердце в кулак и собираешь. А что делать? Шутка ли, такую войну через это выиграли. Фронт кормили!
— Что поголодовали, это точно, — согласился Самсон Петрович. — А мне подфартило, бог миловал. Пристроился одного начальника возить, я шоферил тогда. Вожу — да молчу, молчу — да вожу, оно ведь как у начальства-то: молчаливых всегда сурьезными считают. — Самсон Петрович хитро подмигнул. — Начальник мой шибко строг был…
— Война-то, выходит, не задела тебя? — Андрей Антипович недобро глянул на него из-под густых седоватых бровей.
— Как же, не задела, — обиделся Самсон Петрович. — Взяли меня в сорок пятом…
— Ну и что? Воевал?
— Вот воевать не пришлось. Нас, шоферов, на танкистов хотели переучивать. Пока мурыжили туда-сюда, войне конец.
Он аккуратно затушил цигарку о бревно, сплюнул, размечтался:
— Чуть было и вправду не женился я второй раз по дороге домой. А дело как вышло: остановились мы в одном городке, забыл уж название. Ну, война кончилась, народ с радости встречается, гуляет, бабы мужиков хватают — вдов полно.
Нам с мужиками спешить некуды, из дому недавно — не соскучились, давай, говорим, женимся. Женились. — Он хмыкнул. — Мне с почты досталась, письма и газетки бегала разносила. Муж, говорит, в начале войны еще погиб. Ничего себе была молодуха, как щас помню. Я тоже из себя ловок был, — похвастал он. — Вот с месячишко живем, гуляем, победу празднуем. Ну, время подходит — домой пора возвращаться. Мы туды-сюды, завертелись, мол, семьи у нас, звиняйте, бабоньки. Оне, конешно, в слезы, с нами просются. Что делать? Собирайтесь, говорим, а сами брешем: едем, мол, кто на Магадан, кто еще куда. Купили мы им билеты, пошли все на вокзал. Бабы наши кур набрали с собой в дорогу, яиц, довольнехоньки. Посадили мы их в вагоны, а перед отправкой говорим: мы, дескать, пойдем, пивка тяпнем. Ушли, и прощай, Нюся, я к тебе не вернуся. — Самсон Петрович зашелся смехом, даже слеза прошибла. — Хе-хе-хе, моя-то в Новосибирск упорола! Хе-хе, и чего там будет делать? Кхе-хе… Правда, билеты мы им до места честь по чести купили, а сами повернули — и до дому, хе-хе.
