Геннадий Скобликов - Старослободские повести
Было жарко и тихо. Варя спустилась к самой воде, выбрала удобное местечко меж двух ивовых кустов и долго сидела и смотрела, как течет их Рать.
Отдаленные людские голоса, говор гусей, уснувшие на жаре ивы, неподвижный легкий белый пух в заводи — все будто остановилось в этот полуденный зной. И только речка, сколько ни смотрела на нее Варя, — текла и текла, и не было ни начала, ни конца ее движению. Медленно, но безостановочно плыл по ней белый ивовый пух, разные травинки и ветки, безостановочно струилась вода, отражая в себе берега с ивами и высоким тростником, раскидистые редкие ракиты, белесое полуденное небо, блестящее солнце, целые города белых облаков...
И опять, как и недавно в поле, в ней проснулось тревожное ощущение своей одинокости перед этим просторным миром.
Откуда взялась река, где ее начало? И куда течет она, их Рать? Есть, наверное, счастливые люди, кто проплывал на лодке от самого начала и до конца их Рати. И мечталось Варе, как садятся они — с кем? с отцом и матерью? — в лодку, чтоб плыть и плыть, куда поведет их река...
И опять она смотрит на белые хаты деревень и хуторов за рекой, где она ни разу не была, и опять ее теснят непонятная ей грусть и одиночество, и жалко ей себя, что не узнает она никогда всего, что есть на земле, и много-много других людей не узнают никогда, что есть на земле и она, девочка Варя...
III
На краю колхозной базы, рядом с засеками, за последние годы появился островок высоких тонких осин. Густой бурьян все больше отделяет их от базы, а дерник и молоденький осинник соединяют с засеками — и теперь незнающему человеку и в голову не придет, что еще совсем недавно, лет шесть после войны, на месте этих стройных осинок дымила и стучала колхозная кузница. Да и какая надобность знать кому-то, что тут было при царе Горохе? Было и быльем поросло.
Двенадцать последних лет, работая дояркой, каждый день Варвара ходила на работу и с работы мимо той кузницы, а потом мимо нынешних осинок. Когда кузница была еще тут, Варвара будто и не замечала ее: стоит и стоит; а вот когда кузнецы перешли в другое место базы, а эту землянку завалили, когда навсегда смолк тут стук молотков — ей стало жалко ее. А теперь вот и осинки метров по семи вымахали, словно весь век тут росли, дерник расплодился и даже большой куст шиповника откуда-то взялся, — и все за каких-то шесть-семь лет. А от кузницы только и осталось: мелкая ямка да бугорок подковой... да и то надо знать, где искать.
«Милые вы мои! Когда же это все делаться-то успевает? — не раз удивлялась Варвара, останавливая взгляд на месте бывшей кузни, где до войны работал ее Мишка. — И не заметишь, как зарастут последние следы. И ничего, ничего не останется...»
Весной с больших осин летит пух, словно голубоватым снегом застилает землю, а молоденькие осинки меняют коричневую кору на зеленую. В это самое время начинают кукушки куковать, далеко бывает слыхать их. Постоит Варвара, послушает кукушку — и рада ее весеннему кукованью, а и себя жалко станет...
Потом зазеленеют листвой осинки, а дерник уже стоит весь в белом цвету: словно белая кайма по краю ореховых засек. С утра до вечера гудят тут шмели и пчелы, птицы гомонят, устраивая гнезда, и одинаково хорошо дышится тут и теплыми запахами прошлогодней прели, и медовым ароматом цветения, и тонкой горечью молодой коры. Пройдет об эту пору тут Варвара, вспомнит старую кузню, Мишку-кузница, себя молодой девкой... И хоть грустно теперь вспоминать ей то былое счастье, а все же хорошо на душе, будто ясным светом осветит ее.
Осенью круглый осиновый лист — багряный, а у дерника бледно-желтый, почти белый. Красиво стоят тогда осинки, подолгу можно смотреть, как тихо, по одному, роняют они листочки; а то вдруг налетит ветер — и косым желто-огненным дождем за один день упадет с осинок их краса, а в дернике земля густо устелется бледно-желтыми лепестками.
В эту пору часто заходила сюда Варвара спелым терном рот покислить. Терн тут каждый год родится хорошо, осенью дерник от его тяжести к земле гнется. Рвет Варвара иссиня-черные крупные ягоды, мнет их в пальцах, пока не выскочит косточка, и кладет в рот. Десяток ягод съест — и довольно с нее, оскомина на зубах. А проворные руки как бы сами по себе работают: подоткнут фартук — и горсть за горстью сыплют в него их добрый «северный виноград»: и на компот он пойдет, и на кисель, а засыпать сахаром — настойка лучше вишневой получается. И пока руки работают, каких только дум не передумает она.
Вспомнится и та первая колхозная кузня. Обыкновенная землянка, и крыша земляная была, на ней чернобыльник рос. Да еще бегали по ней Мишкины кролики. Их, кроликов, у него тут много в норках жило: серые были, темно-коричневые, а больше всего — белые: сами белые, а глаза красные. Помнит, она всегда удивлялась этим их красным глазам, какими-то неправдоподобными казались они. Бывало, сидят эти белые кролики на крыше кузни, снуют губами по веткам чернобыльника, а глаза прозрачными малиновыми огоньками светятся. Все лето они тут дикарями жили, а Мишку не боялись. Тот, бывало, поднимется из кузни: кепка козырьком назад, лицо закопченное, одни зубы белые — и давай скликать их: «Кроль, кроль, кроль!..» Они и сбегаются к нему со всех сторон, из травы и кустов. Мишка то морковки им на колхозной усадьбе за базой надергает, то зеленого гороха или овса принесет — они и не отвыкали от него. А то, шельмец, увидит, что девки на речку мимо кузни идут, поймает крольчиху за уши, посадит ее к себе на руки, гладит и, бес, прямо в губы целует ее — их, девок, дразнит. Тот еще малый был, глаза и впрямь как у беса, недаром не она одна заглядывалась на него. А сама?.. Бывало, с речки идет и еще издали прислушивается, стучат или не стучат в кузне: там он, ее Мишка, или нет? Мимо кузни проходила медленно, все хотелось хоть на секунду в открытую дверь его увидать.
Сама тоже не последней девкой была, да и не в кого ей быть последней. Как говорила покойная соседка Никанориха — «у Варьки — кругом шестнадцать!» Кажется, с той поры, лет с пятнадцати, она и стала в зеркало на себя заглядываться. Да и пора подходила. Семилетку кончила, чтоб куда-то там ехать учиться, как теперь принято, и в голову не приходило, а больше о чем молодой девке думать! Днем работала, вечером гулянки. Красавицей она не слыла, покрасивей ее девки в деревне были; ну а пригожей вышла, ухоженной, и тело как яблоко наливалось. Отец уж и подшучивать стал: «Того гляди, накличешь сватов на нашу голову», — скажет в другой раз и смеется себе в усы, а у нее лицо огнем загорится. Мать напустится на отца: не стыдно, мол, она ребенок еще; а отец знай себе посмеивается: «Ты, — скажет, — меня не ругай, я тут ни при чем, а с зятем потом сама договаривайся: я ить Варюху в чужой дом не отдам, пусть он к нам...»
Первым провожатым у нее был Степка. Степан Сорокин — нынешний колхозный агроном. Почти год переглядывались они, она даже побаивалась, как бы он зимой и в самом деле сватов к ним не послал. Но Степкин отец, покойный Тимоха, решил тогда, что ему еще рано жениться: старший брат в холостых ходил. Зимой, когда вечерами у кого-нибудь собирались, Степан все к ней поближе подсаживался. А проводить только летом смелости хватило, да и тогда не знал, о чем говорить. Малый-то он тоже ничего, и одевал его Тимоха справно, — а какой-то несмелый, рохля, девки его губошлепым дразнили.
Она не отказывалась от ухаживания Степана, а сама на Мишку-кузнеца тайком заглядывалась. Этот, как лето от зимы, отличался от Степана. Смуглый, чуб из-под кепки, в глазах будто по веселому бесенку живут — в любую минуту готов расхохотаться. Этот никого не боялся: к любой девке подсядет, за плечи обнимет, зубы заговорит — и слов ему в ответ не найдешь. А гулять ни с одной не гулял. Был у него друг, Пашка-гармонист, они с ним и у себя на улице всегда вместе, и по другим деревням ходили, а гулять ни с кем не гуляли. Заглядывалась она на Мишку, да он-то, по правде сказать, не здорово замечал ее: не она одна заглядывалась.
Так вот и было: она поглядывает на Мишку, а провожать ее идет Степан. А днем, когда случалось проходить через базу, всегда тянуло пойти мимо кузни.
А один раз осмелилась-таки зайти к ним.
Было это перед обедом. Она одна шла с речки. Стояла жара, горячая дорога обжигала босые ноги. Из кузни доносился стук молотков, значит, не ушли еще обедать. И до сих пор не знает она, откуда тогда смелость взялась: свернула с дороги, спустилась по земляным ступенькам, остановилась у открытой двери и стала смотреть, как они работают, старый глухой кузнец Федор и Мишка, тогда он еще молотобойцем у Федора был. Они тогда и не заметили, как она подошла, ковали что-то. Старый Федор железными клещами какой-то раскаленный добела шкворень на наковальне поворачивал, а Мишка бил по нему молотом. До этого она ни разу не была в кузнице и думала, что тут должно быть жарко, а было как раз наоборот — прохладно после уличной жары и щекотало в носу от резкого запаха угля и окалины.
