Геннадий Скобликов - Старослободские повести
Расписывались они в первый день мясоеда.
Погожим выдался тот день. Ночью снегу молодого подсыпало, к утру подморозило. Солнце поднялось — и заискрился снег, деревня как картинка стояла: улица, крыши, сады — все белое, пушистое, а над хатами — прямые-прямые столбы дыма.
Мать чуть свет истопила печку и лежанку. Варвара прибрала в хате. Стол в горнице белой скатертью накрыли, а выпивку и закуску пока на кухне оставили — потом недолго подать. Приготовили все, и она перед зеркалом прихорашиваться стала. Пока время было, еще раз примерила все. Отец ей к свадьбе полсак новый купил: плюшевый, черный — он и теперь в сундуке лежал. Валенки тоже были новые, белые, а на голову белый платок накинула. Большой был платок, мягкий, пушистый, из тонкой пряжи: мать на него самые хорошие поярки отобрала, пряжу тонкую напряла, а вязала его Варвара сама, и терла на рубелке сама, потом на пяльцах сушила, всю горницу пяльцы занимали. Перчатки она себе тоже белые связала, а Мишке в подарок перчатки и шарф. Помнит: стоит она перед зеркалом, белый платок поверх плюшевого полсака набросила — и сама себе нравится; только уж от счастья слишком щеки горят, самой стыдно. А отец, он с утра стаканчик выпил, подшучивает над ней. Доволен был отец ее свадьбой: и собой зять хорош, и из хорошей семьи, а главное — не уводил от них Варьку-Варюху, к ним шел.
...Тоже вот: какая б, казалось, разница — невесте к жениху в дом идти, или жениху к невесте? А ить сколько разговоров было вокруг: Мишка, такой малый, из такой семьи! — и в зятья. Да и с другой стороны, если подумать: мать Прасковью, девку — и то ее отец с матерью не хотели замуж отдавать: дескать, здоровые руки и в своей семье нужны. А малый — он и подавно нужен, надо ж будет кому-то и отца с матерью в старости кормить.
Правда, с Мишкой тут по-другому получалось. Их трое сыновей в семье, он средний, старший-то был уже женатый и тоже жил с отцом — с матерью, так что у свекра со свекровью и без него было жить кому. К тому же, когда обговаривали их женитьбу, ее отец с матерью и слушать не хотели, когда Осип, Мишкин отец, намекал, что, дескать, «шут его побери» и делить-то им нечего, если Мишку по всем правилам отделять. У нас одна дочь, говорили мать с отцом, хата и хозяйство есть, так что никакого там раздела и затевать нечего: согласен Мишка у нас жить — пусть приходит и живет. Ну, а народ все равно подзуживал: в зятья, мол, Мишка, собрался?
Ее мать с отцом довольны были, что именно с Мишкой у нее дело сладилось. Тут, как это и принято, и на самого жениха смотрели, да и из какой семьи он, какой п р и р о д ы — тоже не забывали.
Ну, а про Осипа с Матреной кто ж плохое слово мог сказать. Такого степенного человека, как ее свекор, еще поискать надо было. Сам-то свекор был из семьи... бедней, говорили, и некуда. И он, Осип, почти тридцать лет проходил в батраках. И в экономии у барина служил, и на разные другие работы в городе нанимался. И за все время, говорил, ни рюмки не выпил, ни папиросы не выкурил, ни матерным словом не выругался. Потом, когда скопил какие-никакие деньжонки, женился и стал своим хозяйством жить. А когда новая власть стала и дали землю, тут он совсем уже встал на ноги. Двух лошадей хороших имел, двух коров, овец штук по восемь-десять в зиму пускал. Сам работал — это еще поучиться надо было так работать! Многие завидовали ему, а он, бывало, на это и скажет: «Я, милый мой, ни человека не убил, ни чужой земли не забрал, ни былинки на чужом покосе не сорвал. И копейки за свою жизнь ни одной не пропил. А встаю пораньше других и попозже ложусь. Вот оно и получается...» Хозяином был Осип, что и говорить. И работал вроде не торопясь, все вроде как потихоньку — а дело спорилось. Уже совсем вот недавно, после войны — старый, а любо посмотреть, как землю копает: лопату держит прямо, берет понемногу, втыкает на весь штык и потом разрыхлит ее, что она у него как малина мягкая. И как выйдет чуть свет — так дотемна и видишь его на огороде. С другими семьями наравне один пятьдесят соток вскапывал.
...А тогда, как раз за два года до их свадьбы с Мишкой, туго пришлось деду. Или в колхоз вступай, Осип, — или кулачить будем. Кулачить-то, может, их не кулачили б: работников они никогда не держали, это-то свои люди все знали, — ну, а разговор на собрании такой был. И тоже свел он на колхозный двор и обеих лошадей, и одну корову, и часть овец, и весь инвентарь отдал: повозку, плуг, веялку. И сам с семьей записался в колхоз. А Мишка — тот сразу в кузню попросился...
Осип с Матреной тоже были довольны, что Мишка на ней, на Варьке, дочери Прасковьи и Петра, женится. И по двору она им подходила, и собой вроде пришлась, да и Мишка в готовый дом шел — делить ее хату не с кем.
...Так и застали они ее тогда одетой по-дорожному. На Петушке, лучшем жеребце, подкатили, в маленьких председательских санях с резными головками. О Петушке, о санях и о выездной сбруе отец позаботился, с вечера самое лучшее все приготовил, а сани Осип с Матреной убрали: мягкого зеленого сена постелили, поверх сена красные шерстяные попоны, а у решетки две красные подушки положили для молодых.
Приехали вчетвером: Мишка, Пашка-гармонист, Андрей, за кучера к ним навязался, и председатель колхоза Егор Иванович. Мишкиным родителям не полагалось пока к ним приходить.
Мать с отцом вышли на улицу будущего зятя встречать.
Мишка был в черном пиджаке нараспашку, шапка набок, и ее подарок — белый шарф — повязал. Вошел в хату — ей только подмигнул, на стол две бутылки поставил.
— А может, передумала? — вслух к ней, а сам, задавала, подмигивает.
— И передумаю! — она ему. — Распишемся с Пашкой — будешь знать!
А Пашка — в кепочке, в пиджачке легком: никаких морозов, черт, не признавал — словно и не слыхал ее слов: голову к гармошке и «До ней» — свое любимое страданье выводит. Любил Пашка это страданье и играл хорошо. Бывало, кого угодно за душу возьмет его игра; да и сам: играет, а на глазах слезы. Пашка был небольшого роста, щуплый, из-под кепки короткую косую челку на лоб выпускал, любил выпить и играл хоть целыми сутками: ни одной свадьбы или гулянки не обходилось без него.
Председатель Егор Иванович тоже как на свой праздник явился: в новом пиджаке, в диагоналевых галифе, сапоги начищены. Разгладил Егор Иванович усы, остановился перед ней, будто смерил веселыми глазами (все уже у Мишки выпили) — и языком прищелкнул: «Хороша!.. Хороша! — сказал. — Меткий глаз у Мишки!.. А ты чего краской залилась? Первого жениха у девок увела — и стыдно стало?»
И пошли все балагурить: Егор Иванович, отец, Андрей-кучер. Андрей тоже принарядился: новый белый полушубок у кого-то взял, в бараньей шапке, рукавицы овчинные — как заправский кучер, гад рыжий, оделся; конопатое лицо огнем горит — поди, больше всех выпил.
Выпили и у них, можно было б сразу в сельсовет ехать. Так нет: Андрей их по всей деревне в оба конца промчал. Себя хотел показать и девок заодно подразнить. А и хорошо придумал!
Пашка «Камаринского» играет, Андрей стоя вожжами над головой крутит, Петушок несется — только белая пыль висит над санями, а они с Мишкой на подушках сзади, смеются. Изо всех хат народ повысыпал на молодых посмотреть.
Из сельсовета в сельпо заехали. Мишка ей шаль махровую купил, а в хату настенные часы. Назад зимником поехали...
...Никогда больше она так не ездила. Да и болота такого красивого, кажется, никогда больше не видела. Ветлы старые по берегу речки, ольшаник, ракиты — все белое, каждая снежинка на солнце сияет. Речка узкая, извилистая, накатанную на льду дорогу ночью снегом припорошило — как тополиный пух, легкий, лежит. И они под гармошку мчат на Петушке по речке. Ветлы и ольшаник мелькают по обеим сторонам, солнце то влево летит, то вправо, с веток, задетых дугой, сыплется на них снежная пыль. И не заметила, как все болото проскочили.
У выезда к деревне их, по обычаю, поджидали бабы, девки. Мясоед настал — теперь бабам только и знай, что молодых смотреть. И там, у самого выезда из болота, наехали сани одним полозом на пень. Подбросило их — и вылетели из саней и Пашка с гармошкой, и они, жених с невестой. А Андрей устоял. Развернул сани широким кругом, осадил жеребца — стоит, довольно посмеивается: угодил публике.
Бабы, конечно, в один голос: «Счастливая ты, Варька, будешь. И тебе, Мишка, счастье с такой девкой будеть. Уж ето примета такая: вылетють молодые из саней — к счастью, значить... Хорошего кучера взяли: хоть и женатый, и конопатый, и пьяный — а ловко провез...»
...Провез, гад, сволочь рыжая! — много раз в своей жизни: тогда, в войну, и после войны проклинала она Андрея. И за Мишку — что наклеветал на него Андрей, и за себя: мало ли пришлось ей перетрястись тогда, в войну... и за детей своих. Потом, с годами, вроде прошло все, да и на Андрея она, кажется, такого зла уже не имела. И все равно: знал бы он, Мишка, тогда — ка́к прокатит этот Ховалыгин и его перед всем народом, и ее с детьми... или вернись Мишка (Господи! Сколько лет надеялась она, что вдруг выпадет им такое счастье и он вернется...) и узнай все, что тут было, — уж он, это-то точно, переломал бы кости этому Андрею, в ногах бы валялся у Мишки и прощения просил. ...А тогда — что ж тогда! Кто ж заранее знает, как оно будет все в жизни. Счастливыми будете, говорили бабы, уж это, мол, примета такая. И они сами тоже, конечно, поверили в эту примету; да и чего им было не верить в нее — не по неволе ж они женились! И, что зря говорить, довольны остались Андреем: и провез их как следует, и из саней вывалил — не подкопаешься, все честь по чести сделал...
