Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
— Да, вторично.
— И что вы ответили?
— То же самое, что и в первый раз: нет.
— А вот Аким Афанасьевич заявил больному Рогову, что вы едете с ним, профессором, в Питер навсегда…
— Позвольте! — возмутился толстяк. — Где сказал, когда?!
— Да, ученый-криминалист, насчет «где» и «когда» вы уж продумали профессионально…
— Кончайте комедию! Где аргументы, где вещественные доказательства? — Он чуточку повысил голос: — Я спрашиваю вас: где?!
— Извольте, голубчик. — Калугин из-под газеты вытащил темную тетрадь с белой лошадью на обложке: — Узнаете, батенька?
Отец растерянно взглянул на дочь и тяжело сел на стул, не зная, куда спрятать позеленевшее лицо. Тем временем Калугин прочитал выдержку из роговского дневника:
— «Крепись, коллега, Карп вышел из партии, а Тамара Александровна едет со мной в Петроград навсегда…»
— Сволочь! — не вытерпел Пронин. — Два удара в больное сердце!
Все с презрением уставились на Оношко. Иван хмуро поднял палец на толстяка:
— Еще болтал о чистой совести!
— Но это не все, друзья мои. — Калугин глазами показал на лестницу, ведущую на чердак: — Вспомните, как ученый-криминалист потешался над провинциальными сыщиками. И осмотр места не так. И протокол не так! И преступления нет! Обычный разрыв сердца. А на деле, как показала жизнь, профессор запутывал следствие…
Оношко встрепенулся, но смолчал. Калугин продолжал, все еще держа в руке тетрадь:
— И за эту путаницу криминалист получил солидное вознаграждение — старинную коллекцию оружия…
— Я купил! — крикнул Оношко.
— Нет, профессор, ты не купил ее, а сам продался Вейцу! Ты информировал его о делах чекистов!..
— Ложь! Требую очную ставку!
— Очную? — вмешался Пронин. — А ты уверен, что хозяин коллекции, он же регент и Рысь, не перешел финскую границу?
— Первый раз слышу! Клянусь, коллега!
— Я тебе не коллега: я не прятал на квартире агента патриарха, как ты!
— Я?! — побелел толстяк. — Я никого не прятал!
— Прятал! — подала голос Нина. — Вспомни прибор на краю полки!
— И послушай показание твоего соседа по дому. — Воркун вытащил из ящика стола протокол допроса и, вынимая закладку, развернул материал.
— «Оношко пригласил меня к себе, — начал читать Иван. — В кабинете никого не было. Сосед предупредил: „Сейчас выключу свет, поговорим втроем“. В темноте я услышал третий голос: солидный, хорошо поставленный. Незнакомец предложил мне сделку…»
Опустив папку, Воркун взглядом как бы прижал Оношко:
— Продолжать? Ну?
— Я не понимаю, что здесь происходит?
— Пока суд чести, батенька, а потом — трибунал! Толстяк заскрипел стулом, у него в руке задрожала трубка.
— Я же… специалист… могу вам пригодиться, коллеги…
— Можешь, если укажешь заграничный адрес Рыси, — Пронин протянул белый лист. — И пароль…
Оношко принял бумагу.
Калугин отошел к окну. По двору пробежал Селезнев. Видимо, Пронин вызвал Сеню из деревни.
Люба кинулась открывать дверь. В прихожей звенели молодые, счастливые голоса…
Тайна Тысячелетия
Часть первая
Так назвал ее Господин Великий Новгород. Люди давно забыли это летописное имя, но она и поныне соединяет родные мне места — Детинец на Волхове и Старорусский курорт на Полисти.
Бегая по древней дороге, я и знать не знал, что она таит в себе. И, поди, никогда бы не узнал, если б не местный историк Калугин. Через эту дорогу он раскрыл мне доброту русскую: еще при Ярославе Мудром иноземные беженцы навечно селились вдоль Русской дороги.
«Но, — говорил он, — Русская дорога — свидетель и русского возмездия: кто рыл тут волчьи ямы — сам туда же кубарем… Старушка дорога видела ратные походы Александра Невского, восстания против бояр и торжество открытия памятника Тысячелетию России. А сегодня эту дорогу топчет батюшка нэп с его гримасами и причудами».
Калугин жил в Троицкой слободе у самой Русской дороги. Мы с ним часто хаживали по ней. И, боже мой, какими только гранями не поворачивал он старинный укат. А когда казалось, что тему уже исчерпал, то дополнял:
«Голубчик, русский путь — русский нрав: всем открыт, всем доступен — без тупиков и завалов. И заметь, столбовая дорога эстафетная: из деревни в деревню, из города в город передавались по ней русское слово и русские традиции, которые и сделали наш народ несокрушимым, — голос учителя звучал гордо. — А мы, революционеры, отечественные тракты вымерили шагами. Я, дружок, знал, куда со временем придут российские пути — Русская дорога одна из первых вышла к нашему Кремлю…»
Дорогой читатель, ты уже смекнул, что именно с помощью Калугина я сделал первые шаги по Русской дороге, и, как мог, отблагодарил его своим повествованием.
МОСКОВСКАЯ НОВОСТЬЕму не спалось: московская новость завладела им. То, что он узнал в столице, поглотит теперь все свободное время Калугина.
Озадаченный открывшейся перед ним счастливой неизвестностью, он не уходил от распахнутого окна. Звездное небо с его бесконечными загадками, история с ее белыми пятнами и тайны микромира не казались ему столь важными по сравнению с той, которую он выведал в Москве. Пожалуй, за тысячу российских лет она самая значимая…
Странно! Зачем он, историк, взял условную меру времени: тысячелетие России давно позади, а ему не расстаться с этой датой. Значит, есть тому причина…
Калугин отмахнулся от побочной мысли и снова вернулся к московской тайне. Не терпелось приступить к разгадке. Он отошел от окна, прилег на кожаный диван и не уловил, как погасли его мысли…
«Вот так утро! Вот так первый день отпуска! Сны желанные, а проснулся взволнованным. Откуда беспокойство?» — думал Калугин. Он резко поднялся с постели и поморщился: обострилась боль в пояснице. Память хранит оглушительный взрыв: тогда ему повредило спину.
Воспоминание о недавней победе над белыми не успокоило его, — наоборот, усилило тревогу, точно он, бывший председатель военного трибунала, за какой-то недогляд ждет взыскания. Нелепица!
Отпускник увидел настенный круглый барометр и понял, почему заныли позвонки: золотая стрелка упала на черту с отметкой «Буря». «Рыбалке не быть, а искупаться надо», — рассудил он и быстро убрал постельное белье в кожаный диван с высокой спинкой и полкой, уставленной ярколикими матрешками.
На утреннюю зорьку Николая Николаевича всегда сопровождали его любимцы — огненный длинношерстный сеттер и пятнистый широкогрудый гончак.
Настороженно встретили купальщика мутное небо, мутный Волхов и зловещая непроницаемая тишина: ни чаек, ни ласточек, ни рыбных всплесков. Вот-вот разразится буря…
Домой бежал без передыху: активность — лучшее средство против радикулита. И вообще новгородец склонен клин вышибать клином: врачи, признав травму неизлечимой, строго наказали — не охлаждаться, не снимать с поясницы заячьей шкурки, а он распарит в деревенской баньке спину и бросится в родниковую воду. Неделя таких «процедур» избавила его от хронического недуга. С той лоры ежедневно купается до поздней осени.
Утренняя зарядка сняла нервное напряжение. Но стоило ему вернуться домой, увидеть на письменном столе плотную тетрадь в малиновом переплете, и снова охватило беспокойство. Удивительно: его тянет к записной тетради, но что-то выманивает из дому на улицу.
Он занял рабочее место и сразу осознал причину своего тревожного состояния. В начале этого года Калугин отпечатал свой многолетний поиск — «Логику открытия» — в одном экземпляре (бумажный кризис) и отвез в Москву.
В редакции журнала «Под знаменем марксизма» его принял член редколлегии философ Деборин. Тот спросил Калугина: «Как вы понимаете сам процесс открытия?» Гегель, Маркс, Ленин помогли собеседникам найти общий язык. Абрам Моисеевич обещал не задержать с ответом. Но вот пятый месяц… ни ответа ни привета. Одно из двух: либо рукопись забыта Дебориным, либо заинтересовала членов редколлегии и пущена «по кругу».
Вот бы сон-то в руку! Снилось, что его вызвали в Москву, хвалили статью и согласны печатать ее с незначительной правкой…
Конечно же так и будет! Тогда, после беседы с Дебориным, Николай Николаевич зашел в Институт Ленина при ЦК. Там готовили к изданию ленинские «Философские тетради». Товарищ Савельева сообщила редкую весть: оказывается, Ильич использовал в марксистской логике показатели точных наук — аксиому, фигуру, формулу. Но, спрашивается, зачем? Кто ответит? Вот загадка номер один.
В комнате матери английские часы благозвучно пробили восемь раз. В это время в Троицкой слободе разносят почту. Теперь ясно, почему его влекут одновременно и стол и улица: в деревянном ящике, прибитом на столбике калитки, наверняка лежит желанное признание долголетнего труда. И все же, наперекор здравому смыслу, внутренний голос лукавил: «Тебя ждет разочарование».
