Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Он встал, прошелся по мягкому ковру. Да, демократам он деньги давал. Не много, но давал. Революцию на эти деньги не сделаешь. Это было скорее проверкой своих же настроений, желаний. Социал-демократы добивались того, чего отчасти хотелось и ему. Он это хорошо осознал во время своей поездки на Восток, обстоятельно беседуя с людьми, которые давно уже стали связывать свои деловые интересы с политикой. Разговоры эти звучали для него тогда необычайно и революционно: «Без ограничения самодержавной власти свободно развиваться крупному капиталу нельзя». Ну что же! Зато верно. Социал-демократы решительно против самодержавия. Стало быть, действуйте, действуйте! Но ведь теперь их стремления все расширяются, идут вглубь. Они говорят уже о захвате прав. Каких прав? Власти! И, по-видимому, всей власти. Это нравится ему, Василеву, или уже не нравится? Совпадает еще с его желаниями или уже не совпадает? Нажим на самодержавие нужен… Такой ли?
Василев опять повертел листовку в руках. Он Знает, кто всунул ее между кулями с мукой: Иван Мезенцев, который совсем недавно вернулся из действующей армии и снова поступил к нему на службу. Это сделал Мезенцев, и никто больше! Он заходил в помещение, где хранилась мука, как раз перед Василевым. Делать ему, слесарю, там было нечего. А за мукой должны были прийти подводы, чтобы увезти на станцию. Расчет простой: грузчики найдут прокламацию и прочтут… Черт, куда их только не суют, эти листовки! Скоро в супе, наверно, будут уже попадаться, как мухи…
Ну, а что теперь делать с Мезенцевым? Засадить его в в тюрьму или оставить на свободе? Листовка эта еще отвечает его, Василева, желаниям или уже не отвечает?
Ему припомнилось, как Мезенцев пришел наниматься вскоре же после подписания мира с Японией. Иван Максимович тогда удивился, что так быстро появились первые уволенные из армии. Сказал об этом Мезенцеву. Тот стоял перед ним в застиранной солдатской рубахе, туго подпоясанной, без единой морщинки, и с длинным рядом медалей на груди. Сам он был очень бледен, губы обметаны лихорадкой.
А я как раз из Иркутска, из госпиталя выписался. Лежал там после Мукдена. По ребрам пуля царапнула, пересекла одно. Тут мир объявили, и у меня с выпиской совпало.
Так ведь во время «мукденского сидения» боев-то не было, — заметил ему Иван Максимович. — Как это тебя ранили?
Боев не было, а людей каждый день убивали. Место слесаря на мельнице занято Терешиным. Но
пора уже машины ремонтировать капитально, и второй слесарь, пожалуй, не оказался бы лишним. Взять Мезенцева разве опять? Он мужик прилежный. Только вот после госпиталя, после ранения, какой из него будет работник?
Что же ты на железную дорогу не пошел наниматься? Там ты ведь больше привык.
Ходил, — сказал Мезенцев, сморщившись от боли: лопнула распухшая губа. Он прижал ее ладонью. — Ходил. Не берут по причине неблагонадежности. Вспомнили старое. *
Защитника отечества — и не берут? — возмутился Василев, внутренне довольный тем, что он сможет теперь проявить свое благородство. — Не берут? С наградами за воинскую доблесть!
Воинская доблесть и благонадежность, говорит господин Киреев, вещи разные.
А ты сам как считаешь?
И я так же считаю.
Ну, а я тебя все же возьму. Пока на временную работу, а там посмотрим. Только работать честно.
Я всегда честно работаю. Со мной обходились бы честно.
Не попадешься снова в историю? Мезенцев молча пожал плечами…
И вот уже, по существу, он попался. А слесарь добросовестный и умелый, ничего не скажешь. И хотя, видать, болит, мешает ему рана, но работает целый день наравне с другими. Так что же все-таки сделать с ним? И с этой его листовкой, с этими угрозами самодержавию? Не становятся ли они уже угрозами и ему, Василеву?
Двумя пальцами — средним и указательным — он взял со стола листовку и медленно опустил ее в мусорную корзину.
Листовка упала, вывернувшись кверху жирно напечатанным обращением: «Товарищи…» Эта строчка тянула, приковывала к себе взгляд Ивана Максимовича. «Товарищи…» Придет Стеша прибираться в кабинете и тоже заметит броское слово, начнет читать. Потом этот лоскут бумаги пойдет по рукам, и по городу поползут всякие разговоры. Иван Максимович нагнулся, вытащил из корзины прокламацию, изорвал ее на длинные узкие полосы и сжег над пепельницей.
— Пока я это могу еще сделать.
3
Лиза наконец привела Бориса к себе. Они давно сговорились и только ждали подходящего дня. Уйти из дому надолго мальчик не смел, боялся — мать узнает, накажет, А тут случилось, что Елена Александровна уехала в Иркутск. Борису сказали: погостить. На самом же деле она поехала в Иркутск разрешаться от бремени. Там есть светила медицинской науки, прославленные акушеры. Иван Максимович и сам бы поехал вместе с женой, но его привязывали неотложные дела.
День был воскресный. Степанида Кузьмовна ушла к обедне, доверив Стеше присматривать за детьми. А Стеша за воротами увлеклась болтовней с кавалерами. Их много теперь бродило по улицам Шиверска. Потянулись первые эшелоны с уволенными в запас солдатами. Из-за нехватки паровозов на крупных станциях они иногда задерживались на несколько суток. Молоденькие прапорщики пользовались этим, чтобы поискать веселых приключений.
За Борисом увязалась и Нина. Она не очень дружила с братом, вернее — он не дружил с ней, потому что девчонка — плакса и все время подлизывается к матери. Но в этот день ей никак не хотелось оставаться одной. Она
тенью ходила за братом. Выбежала за ним и на улицу. Затянула свою привычную песню:
Борька, ну Борька же… Ну, возьми же меня… Ну, возьми…
Он строго оглядел ее. Дернул за двухвершковые косички.
— Заплети зеленые ленты. С этими не возьму.
И пока сестренка бегала по дому, в отчаянии разыскивая Стешу и зеленые ленты, Борис удрал от нее.
Клавдея собирала на стол, будто к самому светлому празднику. Напекла сдобных пирогов с молотой черемухой, с брусникой, сварила черничный кисель и нажарила в костре кедровых шишек. В хлопотах она и не заметила, что Порфирий сразу, как только Лиза ушла за Борисом, запасмурился, стал тяжело мерить шагами избу и подолгу останавливаться у окна.
Клавдея, — сказал он наконец, — придет Лизавета, ты ей скажи, что я скоро вернусь…
Ему хотелось побыть одному и приготовиться. Он не мог заставить себя полюбить этого ребенка, но должен был заставить себя хоть не встретить его суровым, недобрым взглядом.
Шаг за шагом Порфирий ушел далеко вверх по Уватчику, туда, где кончались березники и начинались темные, мшистые ельники. После светлых, оголенных березок, среди которых как-то трудно было даже и остановиться, чтобы подумать, здесь, под низко нависшими разлапыми ветвями елей, все располагало к мыслям. Острый холодок поднимался от Уватчика и успокаивал боль в висках. Тонко позванивали струйки воды, сбегающей по камням. Порфирий присел на рыхлую, трухлявую валежину и задумался. Вот этой же тропой восемь лет назад ушел он из дому. Ушел в горы, в глухую тайгу, на Джуглым. Ушел, чтобы тишиной, одиночеством успокоить свою душу. Да, на Джуглыме было привольно. Во все стороны света расстилается тайга, и когда взберешься куда-нибудь на самые высокие горные кручи, она кажется и совсем неоглядной, словно по всей земле, кроме тайги, другого больше и нет ничего. Сверкающие вечными снегами, вставали над нею острые вершины Мангараша, Уляхи, Орзогоя. Они сливались с тучами, с небом, несли свежесть и прохладу в знойные дни, а зимой охраняли от злых северных ветров. Сидишь ли на скалистом обрыве над звонкими перекатами горных ручьев — хорошо; идешь ли глубокой долиной, овеянной запахом смолки и цветущей сосны, — хорошо. А полного покоя все же не было и тогда. Потому что одинокому человеку не может быть покоя нигде.
Саяны, Саяны! Тайга родная! С какой заботой и щедростью вы можете принять человека, дать ему все-все, если он не один, не ищет одиночества. Одинокому и у вас не найти себе радости. Человеку надо искать человека, а не одиночества…
Все это Порфирий знает. С этим он и вышел из тайги и вернулся в дом. И нашел человека, нашел друзей, нашел любовь. Если он не хочет потерять любовь Лизы, оп не должен ненавидеть ее сына. Не должен! Ну, а как это сделать?
Сколько ни думай, все равно только с этим вернешься домой!
А возвращаться нужно, потому что от самого себя тоже никуда не скроешься.
Он глянул на солнце. Лиза теперь давно уже дома и, конечно, догадалась, почему он ушел…
Порфирий полез напролом через густой пихтач-молодняк, чтобы сократить путь. Вдруг из-под ног у него вспорхнула маленькая желтая, словно зайчик солнечного света, пичужка, но почему-то повернула обратно, сослепу ударилась об грудь Порфирия и упала на землю. Он поднял ее, подержал на ладони, — птичка дышала, хотя серая пленка смерти почти совсем уже затянула ей бусинки глаз. Как это часто он делывал в детстве, Порфирий сунул птичку к себе за пазуху. Согретая теплом человека, она помаленьку ожила и потом всю дорогу трепыхалась у него под рубашкой, скребла по голому телу острыми коготками.
