Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Петруха выбрался из дому пораньше. Хотелось загодя поговорить и с Черных, и с крестьянским начальником. Он ехал верхом, поторапливая коня, но не давая ему срываться в галоп, чтобы не забрызгаться грязью. По сторонам тянулись печальные поля: мешанина из земли с соломой. И редко-редко где на буграх виднелось несколько хилых суслонов. Мужики все ушли на сход, а бабы с серпами бродили по своим полоскам, выискивая отдельные горсти полегших стеблей, на которых уцелели колосья. Иные граблями расцарапывали землю, чего-то искали в ней. С Петрухой никто не здоровался, бабы провожали его мрачными взглядами. Одной он сам участливо крикнул:
Помогай бог! — И чуть придержал коня. — Беда! Здорово обмолотило?
Баба выпрямилась. В руке она держала тощий пучок замытых илом колосьев. Откинула в сторону грабли. Выругалась тяжко, с надрывом, самой злой бесстыдной бранью и, рванув платок с головы, закричала, заголосила, как над покойником. Петруха стегнул коня плеткой. Тоскливый плач бабы звенел у него в ушах до самой Рубахиной.
Он рассчитывал приехать в село до начала сходки, но жена Черных сказала ему, что Савелий Трофимович вместе с крестьянским начальником уже давненько ушли. За ними несколько раз прибегали посыльные из сборной избы и говорили, что мужики ждать не хотят. Петруха спрыгнул с коня, отвел его под навес. Сам зашел вместе с Чернышихой в избу.
Дай-ка водочки, — попросил он, присаживаясь на скамью возле стола. — Насчет закуски не старайся, я не в гости приехал. Со сходки придем — тогда дело другое.
Чернышиха налила ему полный стакан. Подавая, сказала:
Савелий Трофимович с родней тоже так подкрепился.
Петруха усмехнулся, выпил одним духом водку и поднялся.
Спасибо. Эх, сразу в жилах кровь заиграла!
Когда он вошел в сборную избу, там уже вихрились разговоры. Петруха, расталкивая мужиков плечами, пробрался к столу, где сидели Черных с Ивановым, крестьянским начальником, мужчиной средних лет, но уже с обширной лысиной, слегка прикрытой с боков реденькими волосами. Петруха сел рядом со старостой, шепнул ему:
После этого дай мне сказать.
Говорил Егорша. Прежний неутомимый охотник и лесоруб, избродивший с Ильчей и Порфирием всю Саянскую тайгу вдоль и поперек, он очень постарел, согнулся, и голос стал надтреснутый, глухой.
— …такого несчастья, мужики, я на веку своем не помню. Добро бы еще от прошлого году что у нас оставалось, а. то ведь всяк рассчитывал только на урожай. А теперь как? И потому я так считаю, господин крестьянский начальник, что власти от податей и от всяких повинностей ослободить нас должны подчистую. Чем же нам платить подати? Какими доходами? И не за что платить, коли господь урожая лишил. Надо мужикам уходить на заработки. Кто охотник — на охоту. Другим — в тайгу, лес рубить да вывозить на продажу. Опять же, если кони есть. А казна пусть сымет подённую плату. Где же мужику заработать, коль ему платить еще и поденщину? Господи! Леса кругом, в лесу живем, а чтобы срубить дерево на продажу — плати. Ну и еще надо, чтобы хлеба нам отпустили из казенных амбаров. Как же без хлеба-то? На базаре его не укупишь. Теперь там цены и вовсе вздымутся… А откуда нам деньги взять?..
Пока говорил Егорша, Петруха пьяно-веселыми глазами оглядывал мужиков. На передней скамье сидели зажиточные. Во втором ряду — хозяева «так себе» и те, которые «при церкви». А остальные, сгрудясь, стояли сзади. Может, были и еще скамейки. Да не усидишь, когда с губ так и рвутся горькие слова и хочется скорее выйти вперед и выкрикнуть свою боль. Слова Егорши совпадали с их думами, но его размеренный, ровный голос не отвечал общему настроению, и то в одном, то в другом месте слышались вздохи, короткие восклицания.
В первых двух рядах царило спокойствие. Эти люди будто пришли не на общий сход, и все, что сейчас говорится, — мимо ушей. Но сидеть им приходится, сидеть и ждать, пока выплещет свое горе голытьба. А выплещет — тогда решать будут уже они, и решать не так, как сейчас говорится; решать по-своему. Сколько ни звони звонарь в колокол, обедня начнется, только когда поп запоет.
Петруха повел глазом левее и тут, на полу, впереди всех, увидел безногого Еремея. Худой, пожелтевший, он сидел, плечом привалясь к стене. Рядом с ним лежали отстегнутые деревяшки, залоснившиеся от долгого пользования, а на концах сбитые и поцарапанные о камни.
В черной бороде Еремея серебрилось уже много седых волос и на лбу прочертились тяжелые, волнистые морщины. Взгляды его и Петрухи на мгновение встретились и у обоих загорелись злыми огоньками. Егорша заканчивал свою речь:
…обо всем этом просим вас, господин Иванов, господин начальник наш. Сделать. И сделать неотложно, потому — люди же мы, и жить каждому хочется. Просим самую малость, без которой теперь нам нельзя, то есть никак уже нельзя. Вот так. Такое наше слово. А какое будет ваше слово?
Он пробрался назад, за скамейки. Мужики проводили его молчанием. Речью своей Егорша никого не зажег. Ждали ответа крестьянского начальника. Петруха рванулся с места, но Черных потянул его за рукав:
Обожди!
Иванов важно пригладил у висков редкие пряди волос. Встал, передвинул на столе свою чиновничью с белой кокардой фуражку, слегка сжал ее с боков ладонями, как бы стремясь подчеркнуть особую значимость этого головного убора, и заговорил:
Мужики! Крестьяне! Вас постигла большая беда. Всей душой я разделяю вашу печаль. Вместе с вами я буду молить бога даровать на будущий год обильный урожай. Будем вместе надеяться, что бог услышит наши молитвы. Не падайте духом. Сибиряки — народ крепкий. И вы не в пустыне. Вы найдете себе и семьям своим пропитание. В лесах растет много ягод, грибов, орехов, и время для сбора их еще не ушло. — Он оставил в покое фуражку, сплел кисти рук и звучно хрустнул пальцами. — Охотники возьмут свои ружья, рыбаки — сети и остроги, кто отвык или не приспособился к таежным промыслам, найдет себе другое занятие. Повторяю: бог не без милости и поможет вам пережить это трудное время. Что же касается ваших просьб об освобождении от податей, от дорожной повинности — будет доложено по начальству. Подённую плату отменить никто не волен, ибо это есть государственный закон, а законы для одной деревни не отменяются. Невозможно и хлеба выдать вам из казенных амбаров. В них заложен хлеб совсем для иных надобностей. А у вас в деревне не у всех градом побиты поля. Кроме того, имеются и прошлогодние запасы. На началах христианского отношения друг к другу…
Значит, пойти всем в кабалу к Сиреневу, Черныху или Митревским? Так понимать? — громко спросил Еремей.
И сразу лопнула тишина, прорвалась злыми возгласами:
Хорошо ты нас, господин начальник, утешаешь!
Этого не могу, другого нельзя…
В тайгу нам и без тебя давно дорога знакомая!
Нам не советы твои нужны, у нас на плечах своп головы. Ты сними с нас недоимки, подати сними. В добрый год едва концы сводим, а теперь полное разорение!
У богатеев-то хлеба много, а ты вот сам пойди возьми его!
— Запалить им дворы, как в России помещиков жгут! Петруха широко раздул ноздри, махнул Иванову рукой: «Садись!» — и выбежал из-за стола.
А чего шумите? Ну чего шумите, мужики? — крикнул он, перекрывая все голоса. — Подати, повинности, поденная плата — всегда они были и будут. Чем без них пополнится казна? Не про то, мужики, говорите! Хлеб погиб, хлеба надо — вот это верно! Так вам крестьянский начальник тоже правильно сказал: найдется хлеб не в казенных амбарах, а в своих, в своей деревне. — Он выждал момента тишины. — Все прокормимся, мужики. Ну, кому надо? Приходи ко мне к первому — дам! Кому я когда отказывал?
Ты не отказывал, а потом шкуру сдирал, — громче прежнего сказал Еремей. — Ради этого и сход мы собрали.
И опять заволновались в задних рядах мужики. Потеряв свой важный вид, встревоженно поглядывал на них Иванов. А мужики кричали:
У тебя займовать — только от смерти спасаться!
Обернулся волк ласковой кошечкой! Один голос особенно четко и кругло спросил:
На каком же уговоре ты свой хлеб станешь давать? Петруха картинно развел руками:
Чего тебе сейчас здесь скажу? Приходи завтра ко мне в дом — столкуемся. Так и каждый. Одному взаймы, а другому за отработку. Кому как нужно.
Кто-то выговорил протяжно и насмешливо:
А ежели придем и за так возьмем?
Встал Черных, степенно поглаживая бороду.
Споры наши, мужики, зряшние. И над Петра Иннокентьевича словами глумитесь тоже зря. Он сердечно вам говорил. Не вражду меж собой, а согласие надо нам искать. Мы одно обшшество и друг за друга стоять должны. Петр Иннокентьевич сказал: хлебом поделится. И я говорю: сколько есть хлеба лишнего у меня — тоже раздам, кому нужда занять приспела. Эй, мужики, у кого ишшо хлебец есть? — Он нагнулся к сидящим на передней скамье. — Давайте согласно все поддерживать обшшество! А господину крестьянскому начальнику заявим свое удовольствие, что пожаловал к нам на сход, да и за то, что насчет податей неуплаченных и повинностей неотработанных куда надо бумагу напишет, пошлет. Вот составим такой приговор — и по домам, мужики…
