Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
Саяны, Саяны! Тайга родная! С какой заботой и щедростью вы можете принять человека, дать ему все-все, если он не один, не ищет одиночества. Одинокому и у вас не найти себе радости. Человеку надо искать человека, а не одиночества…
Все это Порфирий знает. С этим он и вышел из тайги и вернулся в дом. И нашел человека, нашел друзей, нашел любовь. Если он не хочет потерять любовь Лизы, оп не должен ненавидеть ее сына. Не должен! Ну, а как это сделать?
Сколько ни думай, все равно только с этим вернешься домой!
А возвращаться нужно, потому что от самого себя тоже никуда не скроешься.
Он глянул на солнце. Лиза теперь давно уже дома и, конечно, догадалась, почему он ушел…
Порфирий полез напролом через густой пихтач-молодняк, чтобы сократить путь. Вдруг из-под ног у него вспорхнула маленькая желтая, словно зайчик солнечного света, пичужка, но почему-то повернула обратно, сослепу ударилась об грудь Порфирия и упала на землю. Он поднял ее, подержал на ладони, — птичка дышала, хотя серая пленка смерти почти совсем уже затянула ей бусинки глаз. Как это часто он делывал в детстве, Порфирий сунул птичку к себе за пазуху. Согретая теплом человека, она помаленьку ожила и потом всю дорогу трепыхалась у него под рубашкой, скребла по голому телу острыми коготками.
Когда он вошёл в избу, все сидели уже за столом. Еще с крыльца был слышен раскатистый мальчишеский смех и словно токующий, переполненный любовью голос Клавдеи. Порфирий остановился у порога. Конечно, вот они собрались здесь — все родные, а Порфирий вошел чужой…
Лиза поднялась, сказала виновато:
— Порфиша, а мы ждать-пождать, да и сели тут без тебя. Ради гостя…
Борис отодвинул чашку с киселем, положил руки на стол и дождался, пока сядет Порфирий. Тот зорко метнул взглядом в лицо мальчика, зажмурил глаза. Неуловимо чем-то напомнил он ему Петруху. Высокий, надменный лоб и бегущие к переносице брови. И по Петрухиному неохотно движется у него слишком уж круглая нижняя губа. Чего не примерещится!.. А так — красивый мальчишка… Он мог бы быть красивым, походя и на Лизу… Почему удался он не в нее? Все было бы легче.
— Порфиша, чтой-то с тобой? Тебе худо?
Он услышал испуганный голос Клавдеи и открыл глаза. Проговорил с усилием:
Нет, ничего… Мальцу вот пташку поймал, а она коготком по больному месту царапнула. — И, вынув из-за пазухи птичку, подал Борису: — Держи, не выпусти. Хороша?
Хороша. Спасибо, дядя Порфирий. А как она называется?
Не знаю… — длинно он не мог разговаривать. — Пташка — и все.
Жар-птица, — смеясь, сказала Клавдея. — Помнишь, Бориска, сказку тебе я рассказывала?
Борис не знал, что делать с подарком Порфирия. Хотелось доесть полюбившийся ему кисель из черники, а руки были заняты — птичка беспокойно ворочалась у него между ладонями. Наконец мальчик догадался: по примеру Порфирия сунул птичку себе под рубашку. И тут же выскочил из-за стола, весь съежившись от щекотки.
Клавдея, всплескивая руками, смеялась. Лиза цвела каким-то особенным счастьем. Тянулась к сыну и приговаривала:
Боренька, Боренька, ты ладошкой ее, ладошкой к телу прижми.
Порфирий заметил, что Лиза даже причесалась как-то по-новому, словно дорогую брошку, прицепила на кофту гроздь рябины, а на щеках ее полыхал широкий зимний румянец. В серых глазах теплилось и веселое, совсем еще девичье озорство и ласка матери. Даже в тот— день, когда вернулась из тюрьмы, Лиза не казалась такой радостной, такой светлой.
И это новой горечью облило сердце Порфирия.
Горько тебе? Больно, что она веселится? А разве тебе легче будет, если и она сейчас зальется слезами? Только встать и сказать одно слово…
Порфирий вскочил и выбежал на крыльцо, не прихлопнув за собой двери. Свежий ветерок ударил ему в лицо, летучей паутинкой облепил щеки. Солнечной осенью такие ветерки всегда бродят между тенистыми лесочками, унося с собой влагу тающего инея. Порфирий ладонями стиснул виски. Зачем, зачем он обо всем этом опять стал думать?
Порфиша, ты что? Не захворал ли?
С мольбой глядели на него глаза Лизы. Веселье и радость в них еще не угасли совсем. И вся она стояла перед ним в недосказанной просьбе: не загуби мое счастье.
Горло сдавило… да ничего, прошло…
Порфирий отвернулся. Он боялся: ложь будет разгадана. Но не солгать было нельзя, и не мог он лгать, глядя жене прямо в глаза.
Борис звал из дому:
Тетя Лиза, дядя Порфирий! Где вы?
Но они оба молчали; потому что сейчас отозваться им было нельзя.
Мальчик нетерпеливо расхаживал по избе. Он нисколько не жалел, что пришел в гости к этой так полюбившей его тете Лизе. Здесь Борису нравилось все — и сама она, и еще более ласковая и совсем не старая бабушка Клавдея, и красивый лесок, обступивший избу вплотную, и полынный запах пола в избе, и на столе удивительно вкусное угощение. Только побаивался он Порфирия, показавшегося злым и неприветливым. Но ведь и у отца тоже всегда холодные, безразличные глаза. А этот дядя Порфирий даже надарил птичку. Попробуй поймай такую! Тетя Лиза рассказывала, что у них есть ружье, и если хорошо попросить, дядя Порфирий даст из него выстрелить. Значит, он тоже не злой. А выстрелить из ружья было бы ох как интересно! Попросить?
Борис выбежал на крыльцо.
Среди пожухлой травы на южном окрайке сосняка, подобравшегося близко к избе, пестрели редкие сиренево-красные гвоздики. Тянули к небу свои оголенные верхушки стебли кипрейника. На огороде грузно покачивались еще не срезанные бахромчатые шляпки подсолнухов. Лиза с Порфирием стояли на самых нижних ступеньках крыльца, печально глядя на вянущие осенние цветы, на побуревшие стебли кипрейника. Борис окликнул:
Дядя Порфирий!
Где у тебя пташка? — быстро поворачиваясь на его голос, хрипло отозвался Порфирий.
Тут, — мальчик повел рукой вокруг пояса. — Сидит, притихла.
Ты… выпусти ее.
Почему? — удивился Борис.
Не томи… Пусть летит под солнце. Лиза поняла Порфирия, нагнулась к сыну.
Боренька, ты погляди, как она зарадуется… Мальчик неохотно полез за пазуху, вытащил птичку и
стал медленно разжимать пальцы. Птичка завертела головой, спеша вытолкнуть ее скорее наружу, отряхнула шейку и, когда почуяла, что крылья у нее свободны, легко вспорхнула. Два маленьких перышка золотыми лодочками поплыли в воздухе.
Улетела жар-птица, — наморщив брови, уныло сказал Борис. Он проводил ее глазами, пока птичка не скрылась в слепящих лучах солнца.
А ты не жалься, Бориска. Зато перышки свои волшебные оставила тебе, — проговорила Клавдея. Она тоже вслед за мальчиком вышла на крыльцо. — Собери их, может, счастье тебе принесут.
Мальчик вытянул руки вверх и побежал. Клавдея кинулась ему помогать. Вдруг остановилась.
Еще гостей бог несет, — сказала, прикладывая ладонь к глазам.
В лесной чаще мелькало женское платье.
Верно, — проговорила Лиза. Она обрадовалась приходу новых гостей. И хотя разменялись бы на разговоры с ними счастливые часы встречи с сыном в своем доме, по это все же лучше, чем тяжелое молчание Порфирия. Она повторила: — Верно, гости… Кто бы это? Разве Груня? И вроде «как с сыном… Нет, Дарья!
И побежала к ней навстречу. Дарья уже миновала сосняк и вышла на его окраек. Лиза издали хотела крикнуть ей что-то веселое, но слова оборвались. На каменно-застывшем лице Дарьи было написано такое горе, что Лиза в страхе попятилась. Она даже не посмела ни о чем спросить ее, пока та не приблизилась к избе. Ленка, худенькая, с опущенной головой, повязанной линялым ситцевым платком, шла рядом с матерью, цепко держась за ее большую, заскорузлую руку и заплетаясь усталыми йогами.
Убили… — тихо вымолвила Дарья, не ожидая вопросов. — Убили мово Еремеюшку…
Опа постояла, ловя воздух открытым ртом и сухими глазами глядя куда-то в далекую пустоту. Потом прибавила:
Петруха убил. Заплакала Ленка:
У тятеньки по бороде кровь… Нету его… В землю зарыли…
Клавдея не выдержала, заголосила топко, обрываясь рыданиями. Лиза горько шептала:
Ах, дядя Еремей, дядя Еремей, миленький… Порфирий, сразу ссутулясь и грузно стуча каблуками
по ступенькам крыльца, поднялся, позвал:
Заходи, Дарья, рассказывай. Говори.
Борис со страхом и жалостью смотрел на Ленку, напомнившую ему вдруг о сестре. Та, наверно, уже наябедничала на него и ходит, радуется, что брату будет взбучка. А у этой — убили отца. Слово «убийца» несло в себе какой-то холодящий ужас, как в страшных сказках дворника Арефия о разбойниках, и Борис покосился на дверь: почему не закрыли ее на крючок? Потом ему показалось, что этот убийца уже стоит у него за плечами, как те жуткие тени, которые всегда подстерегают человека, когда в комнате гаснет свет. Он подступил, прижался спиной к печке — тогда не так страшно — и, не сводя глаз с тихо всхлипывающей Ленки, стал вслушиваться в слова Дарьи.
