Елена Серебровская - Весенний шум
Маша слушает Гришу безучастно. Что-то упало в ней и оборвалось — ее исключают из комсомола! Ее, которая готова умереть за революцию. Как страшно, когда подозревают свои же! Враги на то и враги, чтобы причинять нам зло, но свои…
Они ходят по коридору час, ходят другой. Дверь в комнату, где заседает бюро, закрыта, оттуда доносится гул голосов — видно, кричат, спорят, не соглашаются. Неужели исключат?
Дверь открывается, и потный от крика секретарь приглашает их зайти. Они заходят. Секретарь зачитывает решение бюро: исключить.
— Это неправильно. Это стыдно вам! — говорит Маша. Она совсем растерялась, даже слов не подобрать. — Все равно, вам придется отменить.
Никто не смотрит на нее, ребятам действительно стыдно. Но они не отменяют своего решения.
Маша торопливо натягивает ботики. Резина туго задевает за туфли, нога не лезет в ботик. Как долго, как мучительно долго она одевается! Скорее бы выйти.
— Дай твой комсомольский билет! — говорит секретарь бюро.
— Раньше я умру, чем его отдам, — отвечает Маша, глядя на секретаря с ненавистью. — Ты сам демократию нарушил, побоялся, что на группе меня не захотят исключать. Загибщик несчастный. Не отдам билета.
И она уходит, застегивая пуговицы на пальто.
— Ты смотри, не поддавайся, — говорит ей Гриша, когда они дошли до его общежития. — Это решение еще утверждаться будет. Его отменят, я не сомневаюсь. Ты только не поддавайся.
— Я не из таких, чтобы поддаваться, — отвечает Маша совсем тихо. Ей сейчас так горько на душе, так нехорошо. Скорее домой, к Зоечке, к братьям!
Сева встречает ее у дверей. Он ошеломлен известием. Услышав, что Маша исключена, он берет ее за руку и ведет за собой в комнату. Он не отступает от сестры ни на шаг.
Маша рассказывает все, как было. Дико, глупо, нелепо. Ребята — члены бюро — долго не хотели голосовать за ее исключение. Неизвестно, как они голосовали, с каким большинством. Но решение принято…
Ничто не может успокоить Машу, никакие рассуждения. Зоечка трется у ее ног, хочет спать. Маша идет в свою комнату и стелет своему ребенку. Безотцовщина… Что же можно придумать нелепей! Разве не мучается Маша оттого, что девочке её некого назвать отцом? Но выходить замуж за кого придется, только для того, чтобы люди не говорили гадостей, — нет! Этого Маша не сделает. Выйти замуж без любви — значит солгать, обманывать того, с кем живешь. Нет, правде Маша не изменит, никогда, ни даже ради Зои.
Маша уложила девочку, сидит над ее постелькой и плачет.
— Не надо плакать, мама, нельзя плакать, — говорит Зоя. Она встает в кроватке и вытирает руками мамины слезы. — Не плачь, а то будет лужа…
Зойка повторяет то, что слышала сама. Маша смеется сквозь слезы.
«Нельзя плакать, а то будет лужа». Правильно! Подтяни гайки, заверни потуже винты, Маша Лоза, — не впервой тебе переживать обиду. А ты переживи, перемучайся, но не перестань любить людей и жизнь, не только не перестань, а сумей любить людей еще больше, еще непримиримей!
В комнату вваливается Ося. Он уже все знает. Пока Маша укладывала Зою, он позвонил по телефону и узнал всё от Севы. И, конечно, тотчас прилетел.
Чтобы не разбудить заснувшую малышку, они выходят в соседнюю комнату, в «лощину».
— У Шолом-Алейхема есть рассказ «Три вдовы». Ты не читала? — спрашивает Ося.
— Нет, не помню.
— А я прочитал сегодня и подумал: что-то очень знакомое, до того знакомое, словно этот рассказ про меня написан… Ты у меня вдова номер один.
— Ося, ты знаешь, что меня исключили из комсомола? — спрашивает Маша тоскливо.
— Господи боже мой, эта женщина хочет меня свести с ума: я специально настроился говорить о всяком постороннем, отвлекать тебя от тяжелых мыслей, а ты опять. Ну, конечно же, знаю, всё знаю, и не сомневаюсь, что восстановят тебя на следующей неделе. Идиотская история. Откуда только берутся перестраховщики!
— Знаешь, у ребят в бюро был какой-то напуганный вид. Может, и мне надо чего-нибудь бояться? Не я почему-то страха не испытываю, одну обиду, сильную обиду!
— Милая, хорошая, умная Маша, перестань ты думать на эту тему. Всё равно, тебе надо ждать, когда будут утверждать решение вашего бюро. Побереги силы.
И Оська начинает рассказывать о своей Рыжей. Его соперник, мальчик с хорошей зарплатой, стал что-то часто бывать в доме Рыжей. Хитрюга, он все крутится возле папы-часовщика, все угождает ему. А над Рыжей подшучивает. Словно не сомневается, что когда яблочко созреет, оно само упадет ему в руки.
— Машка, я шью себе костюм, — сообщает шепотом Ося. — Я понял, что эти потрепанные лыжные брюки снизили мои акции у ее папы. Я еще стихи сочиняю, но стихов он совершенно не понимает и в расчет не берет, Он понимает только то, что дает деньги.
— Но ведь не папа же решает вопрос, а она, — перебивает Маша. — Она-то к тебе хорошо относится?
— Рыжая? Как тебе сказать… Целоваться со мной она любит, когда папы дома нет, но она такая капризная… А отца слушается, не в пример тебе. У нее семь пятниц на неделе.
— Ося, а кто утверждает решение факультетского бюро, сразу райком или сначала университетский комитет комсомола?
— Конечно, сначала комитет. Ты снова переходишь на эту тему. До чего трудно воспитывать женщин! Абсолютно неблагодарное занятие.
Наивный Оська! Неужели он думает, что Маше пойдет в голову что-либо, кроме исключения? Она будет томиться весь этот вечер, весь следующий день и так далее, пока бюро не отменит свое решение. Завтра суббота — день свободного расписания, можно не идти в университет, — она не представляет себе, как она посмотрит в глаза ребятам, такая униженная, оскорбленная, затоптанная… Лучше бы вовсе не появляться в университете, пока не отменят решение. Но это невозможно, в понедельник придется идти.
Оська сидит долго, всё не уходит. Братья кончили делать уроки, достали карты и начали резаться в подкидного. Оська, ясно, с ними.
Маша не стала играть в карты, но и занятия не шли в голову. Взялась распарывать свое старое платье, — можно будет перешить Зое.
Зоя давно уже спала, по радио передали бой часов с кремлевской башни, началась передача легкой музыки. Маша сидела в «лощине», искоса наблюдая за картежниками.
Раздался звонок, продолжительный и незнакомый. Маша положила работу на стул и поднялась.
— Кто бы это мог прийти так поздно? — лениво сказала она, намереваясь пойти открыть.
Оська взглянул на нее, бросил карты и пошел следом. Странные глаза были у него в этот момент. Маша не могла прочитать в них, что он думает, чем встревожен. Она подошла к двери первой и спросила:
— Кто там?
— Телеграмма, откройте, — ответил мужской голос.
Ося схватил ее за руку, — он явно захотел открыть сам. Но замешкался. И, обернувшись, вдруг посмотрел на Машу с такой тоской, словно прощался.
Он открывал дверь, будто делал тяжелую, страшную работу. Наконец, дверь распахнулась.
На пороге стоял мальчуган в синеньком пиджачке, с телеграммой и разносной книжкой в руке:
— Распишитесь…
Увидев парня, Оська просиял и засветился. Парень ему очень понравился. Маша расписалась, Оська, сунул ему рубль «за доставку» и закрыл за ним дверь с таким видом, словно только что получил подарок.
Телеграмма была адресована маме, кто-то из старших сестер поздравлял с днем рождения. Мама уже спала, телеграмму положили на буфет, никаких причин для ликования не было. Разобраться во всех переменах Осиного настроения Маше было не под силу.
— Ты чего сияешь? — спросила она между прочим.
— Потому что идиот… А почему бы мне и не сиять? Завтра воскресенье, можно спать хоть до обеда… Местечко на Севкином диванчике закреплено за мной на неопределенное время… Отчего бы и не сиять?
И он сел за карты.
Маша даже не слыхала, когда Ося уехал утром, — она спала до одиннадцати. Воскресный день пролетел, — она не разлучалась с Зоей.
