Елена Серебровская - Весенний шум
Обзор книги Елена Серебровская - Весенний шум
Елена Павловна Серебровская
Весенний шум
Светлой памяти брата Юрия посвящает эту книгу автор
— Ты сошла с ума. Ты не должна так поступать.
— Но ведь он уже существует…
— Это неизвестно никому, кроме тебя. Для остальных его нет и не должно быть. Еще не поздно.
— Как это нет! Он уже со мной. Конечно, он пока беззащитен, но я постою за него.
— Мария, ты не думаешь, что делаешь! Ты потом локти кусать будешь, да поздно. Ты дура, имей мужество сознаться в этом.
С этими словами Люся откинула одеяло и села, спустив ноги с маленького диванчика, на котором обычно спала. В зимней ночной темноте четко выделялись надетая на ночь для тепла белая в широкую черную полоску футболка и босые ноги. Маша не могла рассмотреть Люсиного лица, но угадывала его выражение: Люся злится, негодует, тонкие крылышки ноздрей приподнимаются, брови сведены в одну недобрую линию. Злится она потому, что любит ее, Машу, и боится за ее судьбу.
— Ольга, пойми (в серьезные минуты Маша всегда называла Люсю ее полным именем): это не случайность… Он сам… захотел этого. За это я так люблю его, хоть он и не очень хороший и кое в чем не разбирается. Понимаешь, в одну из таких минут, ну, когда… в общем, он сам однажды посмотрел на меня так особенно и говорит: «у такой женщины будет чудесный ребенок. Ты должна давать жизнь новым людям». Понимаешь, его никто не заставлял это говорить, я уже и так была в его власти. И если так говорит мужчина, сам, добровольно, то это… это и есть любовь.
И она счастливо закрыла глаза, откинувшись на подушку. Но Люся не дала ей забыться:
— Он предлагал тебе жениться? Нет. Как он называет тебя при своих друзьях? Машенька? Только и всего. Ты у него не первая и не последняя. Что тебе стоит, отделайся и успокойся. Это не так уж и страшно.
— Но что же дальше? — спросила Маша. — Во-первых, ты даже не даешь себе отчета, что новый человек уже пришел, возник, значит мы выносим приговор: жить ему или умереть. Будет новый человек, похожий на него и на меня вместе, и попробуй разлучи нас в нашем ребенке! Не разлучишь, никогда, уже не разлучишь. Навек.
И вдруг она заплакала, уткнувшись лицом в подушку.
Люся посмотрела на нее так зло, словно хотела сказать: «Оттого ты и плачешь, что знаешь: и вовсе не навек. И жить вы будете порознь». Но она ничего не сказала. Маша рыдала, уткнувшись в подушку, и все же Люсе было боязно: не проснулись бы в соседней комнате мальчики. Уже за полночь, но разве Маша уснет! Жалко ее. Попалась…
Люся перебежала на постель Маши и натянула на себя край одеяла. Она гладила волнистые растрепанные волосы подруги, и постепенно Маша перестала дрожать, успокоилась. Потом она села на постелей, благодарно пожав Люсину руку:
— Знаешь, у него слова какие-то особенные. Обнимет и говорит: «Люби меня, люби!» Разве это бывает просто так?
Люся ответила не сразу. В ней снова закипела досада. Обыкновенные слова «люби меня», ну что в них особенного? Не пора ли перестать валять дурака в девятнадцать лет? Скажешь ей правду, еще разревется снова. А надо говорить безжалостно, иначе Маша сделает непоправимую ошибку.
— Или я буду говорить прямо, или совсем ничего говорить не стану, — сказала Люся.
— Конечно, прямо.
— Ты не понимаешь простых вещей. Мужчины — это как противники в бою, кто кого. Кто хитрее, кто умнее. Даже в песне поют: «Чем крепче нервы, тем ближе цель».
— Он говорил мне, что любит, и сама вижу. Что же, расписку брать? — вызывающе спросила Маша.
— Они все говорят. Нельзя тебе иметь ребенка. Подумай, ребенок без отца! А твоим отцу с матерью приятно? В таком приличном доме и вдруг — такое…
— Я уеду.
— А университет?
— На заочное перейду. Буду учительствовать где-нибудь в деревне. Я справлюсь и без него.
— Сошла с ума. Ломать всю жизнь — и из-за чего? Из-за собственной глупости.
— Но как же не верить, Люся, как же не верить людям? — спросила Маша с отчаянием: — Вечно подозревать, вечно быть настороже… Неужели все — негодяи? Этого не может быть. Ведь наше общество новое, и люди новые.
— Быстро они у тебя новыми становятся. Наверно, лет двести пройдет, пока подлости не станет. Знаешь, какие пережитки живучие!
— Неправда! В университете из наших мальчишек большинство честные и порядочные в этих вопросах. И некоторые за мной бегают, ты знаешь. Но я не влюбилась ни в кого из них, что поделаешь! А разве можно выйти замуж без любви? Один раз живу на земле, и вдруг стану кривить душой и лгать — ради чего? Ради материальных выгод? Так я и без них не пропаду. Ради внешнего приличия? Но мы же ценим не поверхность, а существо. Плевали мы на сплетников!
— Ох, не спеши плеваться. С людьми жить будешь, не забывай.
— А что я сделала плохого? Я же никого не обманула, мне стыдиться нечего.
— В последний раз говорю тебе, Мария: не надо тебе ребенка. Если вы сойдетесь окончательно, успеешь приобрести потомство. А сейчас нельзя. Нельзя и нельзя.
Маша тихо засмеялась:
— Я узнала это… То самое, о чем стихи сочиняют, — нет, в словах это не расскажешь. Я не сержусь на тебя, ты любя уговариваешь, но ты не понимаешь: во мне теперь две жизни. Никогда я не была такой сильной, как сейчас.
— А отчего ж ты плакала только что? От силы? Безрассудная!
— Потому что мне плохо без моего любимого.
— Как только он узнает, сразу бросит тебя.
— Он не может бросить. Вчера он спрашивал меня, какой цвет мне нравится. Он собирается менять обои в своей квартире. И еще он звал меня пойти в мебельный магазин.
— А ты?
— У меня же сессия. Некогда.
— Надо было пойти. Ты сама ничего не делаешь, чтобы закрепить его за собой.
— Какие страшные слова: закрепить… Цепи наложить. Любит — и сам закрепится, а не любит — и цепи не помогут.
— Мне и жалко тебя, и удивительно, как ты не боишься, — растягивая слова, сказала Люся. — Но все равно, иметь ребенка в такой обстановке тебе незачем. Спокойной ночи, уже третий час. Вот просплю и в техникум опоздаю.
Она перешла на свой диванчик, натянула одеяло до самого подбородка и тотчас уснула.
Тикали стенные часы. Сладко посапывал во сне младший братишка — перегородка между комнатами была тонкая.
А Маша уснуть не могла. Вся ее короткая жизнь пробегала перед мысленным взором, каждый ее шаг в царство взрослых, в мир уже не подростков и ребятишек, а в непонятный, знакомый только по книгам мир мужчин и женщин, мир доселе неизвестных опасностей и неожиданностей, мир, законы которого она знала пока так плохо.
Временами жизнь казалась ей сплошным наслаждением. Все, что приходилось делать, она делала охотно, со вкусом, и даже «со смаком», как говорила про нее Люся. Ела Маша так аппетитно, что соседка приводила своего капризного сына кушать вместе с Машей. «Хоть бы научился у нее», — вздыхала соседка, с завистью глядя, как быстро и охотно Маша, а вслед за ней и братишки расправлялись с любой едой.
Маша часто пела что-нибудь себе под нос — и пела тоже ото всей души. Она любила мыться в бане, любила жесткое прикосновение намыленной мочалки, теплый душ… Она легко и быстро засыпала в положенный час и спала крепко. Поутру неприятное чувство от того, что кто-то будил, насильственно вмешивался в ее покой, быстро сменялось радостным ощущением возврата в жизнь, в свет, в действие.
Все у нее было удовольствием. Иногда, сама удивляясь этому, она пыталась поспорить с собой. Ну, какое же удовольствие, например, в мытье грязных калош под краном? Что приятного в этом занятии? Но струйки воды сбегали по калоше мягко и красиво, черный лак резины ярко блестел. И наконец, неприятное занятие хорошо тем, что его приятно окончить и порадоваться тому, что грязные калоши уже вымыты, что больше их мыть не надо…
И вот, вспоминая этой ночью свою короткую жизнь, начало своей юности, она задумалась, — задумалась и загрустила.
