Вениамин Каверин - Избранное
— Ну, что у вас тут? Все в порядке? Ванька где? В институте?
Без сомнения, Лев Иваныч отвык от своего друга, иначе он не стал бы, пожалуй, задавать ему по четыре вопроса кряду. Матвей Ионыч набрал воздуху в грудь, моргая открыл рот, но ничего не сказал.
— А ты как? Все работаешь?
Матвей Ионыч кивнул.
— Там же? Да ты хоть бы трубку взял, — с досадой сказал Лев Иваныч, — а то и слова от тебя не добьешься!
И точно, с трубкой дело пошло веселее. Откашливаясь, заменяя некоторые слова сильным движением бровей, а в трудных местах налегая на трубку, Матвей Ионыч доложил о состоянии вверенного ему имущества и команды — точно так же, как он это делал, служа на маяках. Он и о научных занятиях Карташихина рассказал, но тут несколько сократил, так что Лев Иваныч не понял.
Потом Матвей Ионыч ушел на электростанцию, и он остался один в квартире. Он зашел к себе, потом к Ване. Маленький, сильно загорелый, с выгоревшими усами и бровями, он стоял посредине комнаты, двигая носом и как бы принюхиваясь: чем же все это пахнет? Эти столы, заваленные рогатыми склянками, обрезками жести, катушками; этот пол, на котором валялось все, что не поместилось на столе; эти стены, на которых старые штаны висели рядом с резиновыми трубками, мотками проволоки.
Только портрет доктора Карташихина остался на прежнем месте, но и тот, кажется, смотрел на все, что происходило в этой комнате, снисходительнее, чем прежде.
Лев Иваныч привстал на цыпочки.
— Сколько было бы ему лет теперь?
И он вздохнул, подсчитав, что доктору шел бы теперь пятьдесят восьмой. Как бы он радовался, глядя на сына!
— Хороший, — пробормотал он, сам не зная о ком, о докторе или о Ване, и вернулся к себе.
Он сел у телефона, и больше получаса одни только восклицания раздавались — такие громкие, что собака вздрагивала и начинала лаять.
Повесив трубку, он прошел к Матвею Ионычу за табаком. В это время послышался стук дверей, торопливые шаги в передней — это забежал домой перед похоронами Бауэра Карташихин…
Вернувшись во втором часу ночи (когда его и ждать перестали), он прежде всего повторил свою просьбу.
— Лев Иваныч, очень серьезно, — взволнованно сказал он. — Оказывается, эта история гораздо сложнее, чем я думал. Трубачевскому досталось мимоходом. На самом деле…
Он немного смутился, заметив, что Лев Иваныч закрыл один глаз, а другим загадочно посмотрел на Матвея.
— Ну, ну…
Карташихин засмеялся.
— Все понимаю, — быстро сказал он. — Матвей Ионыч рассказал вам о Машеньке. Самого главного он, впрочем, не знает. Я женюсь… Налейте-ка мне чаю.
И, не дожидаясь чая, он принялся набивать себе рот армянским печеньем, которое Лев Иваныч в подарок Виленкину привез из Н-ска.
Глава седьмая
Неворожин открыл глаза. День начинался. Мысленно он пробежал его до конца. Продажа бумаг, разговор с Дмитрием, с антикварами, деньги. Стоило для этого… Уж лучше, пожалуй… Но деньги!
Он плохо спал. Простыня сползла, и кожаный глянцевитый диван всю ночь холодил то руки, то ноги… Холодно и душно. Слишком много книг. И пыль тлеет на радиаторах.
Он решил ограничиться тремя упражнениями — сегодня не до гимнастики. Но, лежа на ковре и по очереди поднимая ноги, он вдруг вспомнил свой сон и, забывшись, невольно проделал до конца все восемь движений. Ему приснилось, что он съел голову — мужскую, с усами.
— Пожалуй, Фрейд сказал бы, что это зависть, — подумал он, усмехнувшись.
С вечера он заметил под диваном ночные туфли; теперь он достал и серьезно осмотрел их. Задники немного помяты. Он примерил. Странно, Сергей Иваныч был головою выше, а туфли впору. Маленькие ноги!
Нужно было, однако, приниматься за дело. В десять придет Семушка — Кладбище книг, в одиннадцать — Розов. Что предложить и сколько запросить?
Он прошел в архив, зажег настольную лампу, задернул шторы. С карандашом в руках он углубился в инвентари, ставя на полях чуть заметные аккуратные цифры. Незнакомых рукописей было больше, чем он думал, то и дело приходилось лазить в стенной шкаф, чтобы взглянуть на какое-нибудь четвероевангелие с тафтяной прокладкой или новгородский Апостол XIV века.
Он работал часа полтора в полной тишине, прерываемой лишь шарканьем туфель по коридору. Оно повторялось. Должно быть, Анна Филипповна носила что-то из кухни в столовую и обратно. У двери в архив шаги замедлялись. Впервые Неворожин заметил, как отчетливо каждый звук отдается в архиве. Ему показалось даже, что он слышит за дверью дыхание.
— Это вы, Анна Филипповна?
Старуха вошла.
— Хотите подмести?
Твердо ступая, старуха подошла к нему и протянула грязный, свернутый пополам лист грубой бумаги. Неворожин взглянул: это была книжка социального страхования.
— Что вам, Анна Филипповна?
Дрожащими руками старуха завязала и снова развязала концы головного платка. Потом надвинула платок на лоб и снова завязала. Она волновалась.
— Я служила, а больше не хочу, — сказала она наконец, — подайте расчет.
— Анна Филипповна, помилуйте, да при чем же тут я?
— Кто хозяин, от того и расчет, — твердо сказала старуха и заплакала. — Двадцать лет прожила, — добавила она и вышла, махнув рукой и вытирая слезы концами платка.
Неворожин поджал губы, глядя ей вслед. Это было неприятно. А впрочем…
Еще вчера он заметил, что многих бумаг не хватает. Либо указания были неточные, либо Сергей Иваныч незадолго до смерти переменил расположение архива. Автограф «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» стоял первым в списке пушкинского бюро. Неворожин не нашел его. Он стоил не меньше шестисот рублей. В скобках стояло: «Неизвестен». Среди бастильских бумаг он не нашел трех lettres de cachet — самых ценных.
Обескураженный, он погасил свет и, зайдя за портьеру, остановился перед стеклянной дверью балкона. В лучшем случае Бауэр спрятал бумаги. Или продал?
Высокая, сгорбленная фигура, повесив голову, двигалась вдоль цементно-серой ограды катка, и Неворожин с минуту следил за ней, не узнавая. И вдруг узнал. Это Семушка — Кладбище книг шел к нему, болтаясь на ходу, подрагивая и щурясь. Черт возьми, да ведь еще ничего не готово!
Он живо запер в стол бумаги, оставив только одно письмо — Пушкина к Ушаковой, чтобы начать разговор.
— Дмитрий, — негромко сказал он, пройдя коридор и остановясь подле последней двери.
— Да? — тоже негромко ответила Варвара Николаевна.
— Варенька, мне нужен Дмитрий.
— Он спит.
— Тогда разбудите его, — нетерпеливо сказал Неворожин.
На парадном позвонили, он не расслышал ответа.
— Варенька, пожалуйста. И пусть сразу же постучит ко мне, когда встанет.
Он поспешил в прихожую. Кладбище книг уже стоял там, подняв голову, разматывая грязный шарф и ни словом не отвечая Анне Филипповне, которая открыла ему с мокрой тряпкой в руках и как будто уже собиралась угостить ею непрошеного гостя.
— Анна Филипповна, это ко мне, — торопливо сказал Неворожин.
2Семушка — Кладбище книг стал известен в 1918 году. Всюду, где продавались, покупались или просто перевозились книги, можно было встретить этого человека. Он проводил целые ночи на улице, покупая или просто воруя книги у подводчиков, вывозивших в ту пору брошенное имущество из барских особняков. Он поступал на службу в учреждения, занимавшие дома, известные богатыми библиотеками, и служил до тех пор, пока в библиотеке оставалась хоть одна редкая книга. И он не исчез, как исчезали другие чудаки этих лет. Это был собиратель умный, расчетливый, необычайно упорный.
Книги, попадавшие в его руки, исчезали бесследно. Ни один человек больше никогда и нигде их не видел. Никто не знал, где он держит свои богатства; он снимал маленькую комнату на Петроградской у немого сапожника, единственного человека, который мог бы, кажется, много рассказать о нем, если бы умел говорить.
«Ну, это вы уж никогда не увидите, — говорили в антиквариатах на Литейном, — это купил Кладбище книг».
У него не было ни жены, ни любовницы, ни родителей, ни детей. И одна страсть — редкие рукописи, гравюры и книги. Горбясь и закидывая голову, он, как нищий, бродил по городу с набитым книгами заплечным мешком, который он таскал в руке. Он был спокоен, рассеян и печален. Впрочем, однажды его видели в сильной истерике — когда в подвалах Мраморного дворца была найдена замерзшая библиотека. Радиаторы лопнули от холода, и вода залила книги, между которыми было не меньше пятнадцати инкунабул. Замерзшие страницы ломались и, едва оттаяв, превращались в кашу. От волнения он уронил одну из них на пол. Она раскололась. Он закричал, заплакал…
Он был очень богат, если только не уничтожал своих книг, — о нем ходили и такие слухи, — и десять лет ходил в одном пальто, которое в холода затягивал тонким кожаным ремешком. Он носил разбитое пенсне: от левого стекла отлетела половинка.
