Елизар Мальцев - От всего сердца
— Завтра я уезжаю… Мама, сготовь мне чего-нибудь на дорогу…
В избе долго висела мертвящая тишина.
Груня медленно подняла измученные глаза. «А как же я?» — чуть не крикнула она, хотела встать с лавки, броситься к Родиону, но только молча, испуганно глядела на него.
Он сидел на кровати и нервно гладил подвернувшуюся под руку белую, ласково мурлыкающую кошку.
Глава восьмая
На большаке Родион дождался попутного грузовика, поднял руку, перевалился через борт, и машина затряслась.
В кузове, погромыхивая, каталась по соломе пустая бочка из-под горючего. В гулком брюхе ее, раздражая Родиона, плескалась железная побрякушка. Кидаясь от борта к борту, бочка то и дело грозила отдавить ноги. Родиону скоро надоело переходить с места на место, он сгреб в кучу солому, лег, уперся ногами в бочку, прижал ее к задней стенке кузова и успокоился.
Качались по сторонам дороги травянистые склоны, прямо над головой клубилось пепельными облаками небо, изредка пропуская в разрывы, точно сквозь частый гребень, волокнистое золото солнечных прядей.
И хотя не находил Родион оправдания ни внезапному своему отъезду, ни суровости, проявленной при расставании, после принятого решения ему, казалось, было легче.
Он вольно раскинул руки, закрыл глаза и слушал, как шныряет по кустарникам ветер, как урчит машина.
Уже давно растаяли вдали горы, степь разворачивалась, полная неутихающего прибоя хлебов, а Родион все лежал на охапках соломы в дребезжащей люльке кузова и просеивал в памяти день за днем.
Потом он приподнялся на локтях, обласкав взглядом сиреневую степную даль, упрямо свел у переносицы крупные складки: разгоравшийся над полями погожий день казался ему ненастным.
И вдруг охватила его тоска: почему он должен бежать от родимых мест, куда рвался всей душой? Родион чуть не вскочил на ноги и не забарабанил кулаком по крышке кабины: «Остановите! Я раздумал! Мне никуда не надо ехать!»
Но, точно связанный, он не двинулся с места. Степь радостно зеленела густыми всходами. Одиноко парил над лиловыми пашнями седой лунь, высматривая на земле добычу. По густой ржи металась косая его тень. «Я тоже вроде этой птицы, — подумал Родион, следя за беспокойным и бестолковым полетом луня. — Разница только в том, что не казню никого».
Как никого? Родион сжался, как под ударом, лицо обожгла кровь, и как будто что-то оборвалось внутри.
Он вспомнил полные смятения глаза Груни, строгое, отрешенное, как на похоронах, лицо отца, горькие складки материнских губ, за которыми таились близкие слезы, заплаканного Павлика.
Родион оторвал ноги от бочки и, пошатываясь, встал. Сердце стучало в ключицы. Он хотел крикнуть, чтобы стало легче, но встречный ветер мягкой ватой заткнул ему рот.
Навалясь грудью на кабину, Родион закрыл глаза, почувствовал себя слабым и опустошенным. Хотя он пытался задушить, подавить растущее чувство растерянности, ему ничто не помогало: отстаивалась в душе отравная горечь, и уже не было сил бороться с самим собой. Он вдруг понял, что наперекор всему сам себя тащит, как на аркане, в незнакомый город, к какой-то неопределенной работе и, терзая всех, обкрадывает прежде всего себя. Ведь он так любит Груню!
Неожиданно машина остановилась у развилки дорог. Из кабины высунулся шофер, озадаченно поскребывая пятерней затылок.
— Горючего нехватка, — пожаловался он, — не дотянем. Придется на ближнюю МТС сворачивать.
— Я слезу, я сейчас, — Родиону вдруг захотелось остаться одному. — Сколько тут до станции?
— Да километров восемь-десять…
Он слез и долго сидел на чемодане, тоскливо поглядывая на разбитые колеи дороги, слушая заунывное пение телеграфного столба. Падали с проводов воробьиные стайки, и словно ветром относило их на озимь.
Шуршала полынь, кланялись друг другу высокие стебли татарника. Скоро и ветер, вдоволь набегавшись, казалось, улегся у самых ног, тяжело дыша.
Но надо идти. Сиди не сиди, а когда точит тебя невидимый беспокойный червь, ты будешь искать спасения в движении, обманчиво полагая, что дорога избавит тебя от мук.
Родион шел, почти не ощущая тяжести чемодана, и скоро услышал позади стук брички.
«Хоть в попутчиках везет, и то ладно», — с горькой усмешкой подумал он.
Кучер, русоголовый паренек, сдержал гнедого иноходца, и Родион, отступив к обочине, увидел в бричке Ракитина. Белой птицей билась в его руках газета.
— Далеко?
— Да тут… — как-то неопределенно протянул Родион.
— Садись, подвезу.
Родион забрался в плетенки короб, и кучеренок пустил коня броской иноходью.
— Надолго?
— Как выйдет, — ответил Родион, не глядя на Ракитина, словно боялся, что тот сразу обо всем догадается.
После той памятной лекции, которая была для Ракнтина пыткой, он несколько раз встречал Груню и по отрывочным разговорам, по ее хмуроватому лицу решил, что у нее не все ладно с мужем, и сейчас мысленно связывал с этим отъезд Родиона. Его так и подмывало поговорить с ним обо всем откровенно, и он нервно комкал в руках газету.
— Ты ведь, кажется, не встал еще на учет? Думаешь уезжать куда-нибудь?
«И чего пристал? Вот дотошный!» — Родион нахмурился.
— На все четыре стороны!
Он сам не знал, как это вырвалось у него, хотел извиниться, но, взглянув на Ракитина, удивился его захмелевшим глазам. Ракитин кусал губы, на обветренных смуглых щеках его, казалось, резче проступили яркие, как цветочная пыльца, веснушки.
«Чего он так волнуется?» — подумал Родион и отшатнулся назад, точно от удара. Мгновенно им овладело странное беспокойство, почти беспомощность. После его отъезда Ракитин, конечно, будет стараться сблизиться с Груней, и, хотя Родион, уезжая, как бы отказывался от всего, он хотел сейчас всеми силами помешать этому сближению. Стараясь придать своему голосу будничное спокойствие, он сказал:
— В город еду… А вы куда?
Румянец на щеках Ракитина вылинял, смуглые скулы, светлея, отвердели.
— Мотаюсь уполномоченным по колхозам… Некогда газету даже как следует почитать, трясусь в бричке я не знаю; не то читать, не то спать… Но лишь бы хорошо посеять, а отдохнуть успеем…
— Наш колхоз тоже под вашим глазом? — спросил Родион, которого еще одолевала тревога.
— Вы и без уполномоченных обойдетесь, — сказал Ракитин, но, подумав, успокоил: — По пути, конечно, буду заглядывать…
Чувство досады скоро покинуло Ракитина, и он, радуясь, рассказывал о том, сколько в этом году район засевает хлеба, о соревновании, о людях, которых ему доводится встречать — с такими все можно одолеть! — о новостях районной жизни, и, слушая его, Родион думал, что вся жизнь ^состоит из одних радостей, надо только уметь радоваться. Родион боялся сознаться себе в том, что завидует Ракитину, его способности видеть даже в тяжелом легкое и светлое. Ракитин мог ощущать радость, еще не преодолев трудное, в то время как Родион замечал светлое только тогда, когда трудность была уже побеждена. Ракитин же чувствовал себя счастливым в самом процессе преодоления. Для него не существовало «после», так как, победив одно, он уже брался за другое и отдавался новому всей душой.
Родион не заметил, как исчезла вспыхнувшая в нем неприязнь к человеку, который, видимо, и сейчас продолжал любить его жену. «Около него можно многому научиться», — думал он, входя в светлую, чистую комнату станционного буфета.
В оранжевых горшочках на покрытых клеенками столиках цветы, графины с водой. За стеклянным пузырем с закусками суетилась официантка в белом фартуке, белоснежный кружевной венчик лежал вокруг ее головы.
Был только один свободный столик в углу. Присев к нему, Родион выпил стакан горячего молока и уже собирался подняться, когда в буфет вошел высокий худощекий человек в сером пыльнике и клетчатой кепке. Он снял роговые очки, бережно протер их носовым платком и, надев, весело огляделся.
— Простите, товарищи, — громко сказал он. — Нет ли среди вас кого-нибудь из колхоза «Рассвет»?
Родион качнулся, хотел было привстать, но раздумал. Ему стало как-то неловко.
— Видать, нету, — ответил кто-то. — Тут машины из района бывают. Обождите. Может, подойдут…
Незнакомец присел к столику Родиона, заказал щи, ветчину и стопку водки.
— А вы зачем туда? — поинтересовался Родион.
— В колхоз, — незнакомец улыбнулся. — Да узнать, как там мое детище поживает.
«Уж не за Павликом ли?» — почему-то с тревогой подумал Родион, но ничем не выдал своего беспокойства.
— У кого же он у вас там? Я недалеко живу, кое-кого знаю…
— Да я не о ребенке! — Он наклонился и сообщил тихо, точно по секрету: — Одна звеньевая испытывает в этом колхозе выведенный мной сорт озимой пшеницы… Может быть, слышали о Васильцовой Аграфене Николаевне?
