Елизар Мальцев - От всего сердца
Разве можно было представить Ваню Яркина без какой-нибудь очередной идеи! И, конечно, исполнителем ее на этот раз он избрал его, Родиона.
Они прошли в чисто побеленное помещение электростанции. На двух мраморных щитках горели круги амперметра, вольтметра, медные челюсти рубильников.
— Тебе, наверно, Груня говорила о моем плуге? — спросил Яркин.
— Да! — Родион кивнул и покраснел, вспомнив, что он прочитал об этом в дневнике.
— Ну, так вот… В прошлом году весной пошел я в поле, забрел на один участок. Земля там была лежалая, скотина ее потоптала, сорняк заглушил… Пахарь молодой, неопытный, широко захватывает плугом, едва лошади тянут… Отвалит пласт да так, целиком, и поставит его на ребро. Попробуй его потом разборони…
«К чему он клонит?» — с придирчивостью подумал Родион, но, взглянув в лучистые глаза Яркина, низко опустил голову.
— Рядом с этим участком вручную огород копают. Копнут лопатой, отбросят грунт и рассекут его пополам. — Яркин ходил по комнате, крутя в пальцах граненый голубой карандаш. — После дождей я опять в поле наведался. Там, где плутом вспахали, густая трава вышла, а где вручную обрабатывали, и сорняков мало и овощи хорошо растут… Вот тут я и задумался. А что, если сделать такой плуг, чтобы он хоть немного землю разрыхлял? Пошел к Груне, взял у нее книги, засел за агротехнику…
Яркин налил из графина стакан воды и залпом выпил.
— Ведь ты хорошо знаешь, — все более распаляясь, говорил он, — когда пласт не разрушен, в него нет свободного доступа кислорода… Почвенные микробы в пласту не развиваются. А если его хорошо разрыхлить, эти самые микробы поедают органические вещества корневой системы и вроде перерабатывают его в питательное удобрение, — одним словом, в пищу для растения.
Было слышно, как с тяжелым хрустом падала в лопасти турбины вода, тихой дрожью сотрясалось здание станции, звякала повешенная на мраморный щит связка блестящих ключей. Яркин прислонился к подоконнику, рябь света от бегущей за окном реки струилась по его улыбчивому лицу.
— Все я перебрал — плуг, дисковую борону, борону «зигзаг». Если все эти орудия применить, сколько надо сил положить! Тогда я стал думать: нельзя ли все эти орудия собрать и соединить в одном агрегате?.. И вот, гляди, пока на бумаге, построил универсальный плуг для обработки целинных и залежных земель! Он одновременно должен производить и пахоту, и дискование, и боронование. Здорово, а?
Родион потянулся к чертежу на столе, взволнованно следя за графитным зернышком карандаша, скользящего по бумаге.
Вот тебе и Ваня Яркин! Да что они, институты, что ли, здесь все кончили? Родион с завистью слушал его горячий, полный подмывающего азарта голос.
— Длина корпуса — сто двадцать сантиметров. Это пилообразные лемехи… Под напором движения пласт попадает в дисковый, ножевой аппарат, — карандаш дрожал в руке Яркина, а сам он боялся взглянуть Родиону в глаза: а вдруг они таят еле сдерживаемый смех? — Диски зажимным и затягивающим путем разрезают пласт и передают его на борону-транспортер, которая окончательно дробят пласт на мелкие куски… И мы получаем структурную почву, по Вильямсу — самую лучшую.
— Это что-то вроде мясорубки, — сказал Родион.
— Да, да! — радостно закивал Яркин, щеки его горели. — Ну, как ты считаешь?
Захваченный врасплох, Родион молчал, покусывая губы. Что он сможет сказать этому настоящему парню?
— По-моему, дело стоящее, — наконец смущенно проговорил он.
Яркин, не сдерживаясь, обнял его и поцеловал в щеку.
— Хочешь, мы будем вместе над этим потеть, а? Вот здорово будет!
— Нет, нет! Что ты! — Родион испуганно вскочил и замахал руками. — Чего это я буду к твоей славе примазываться?
— Брось! О какой ты славе говоришь? — радостно вскричал Яркин. — У нас страна вон какая, работай, славы на всех хватит!
Плескалась в турбинной камере вода, клокотала за окном розоватая на закате пена водопада.
— Я насчет тебя советовался с ребятами, — глухо, точно издалека, донесся голос Яркина. — Сорвался ты, конечно, зря — плохо силы свои рассчитал! Зимой сядешь за агротехнику — и дела у тебя пойдет!.. А пока, может, ко мне на станцию пойдешь, а? Работы здесь — знай, головой ворочай! Я тебя не тороплю, подумай хорошенько, потом скажешь…
«Плохой ты, Ваня, дипломат! — усмехаясь, подумал Родион. — Ребята тут ни при чем. Наверно, Груня меня сюда пристраивает. Напрасно заботится». В нем снова назревало мутящее рассудок раздражение.
Когда голубой чад сумерек уже окутал реку, пришел сменщик. Родион и Яркин отправились в деревню.
— Ты, наверно, пока по заграницам мотался, здорово в языках поднаторел, а? — спросил Ваня. — Я вот взялся недавно за английский, но без учителя трудновато: начну читать — и ровно о пни спотыкаюсь…
Родиону было стыдно признаться, что в Европе он предпочитал объясняться с помощью жестов, в то время как многие его товарищи по части свободно одолевали язык чужой страны.
— Эх, мне бы институт окончить! — Яркин вздохнул. — Но ничего!
Густела над распадком тьма, пахло свежей зеленью, дымом.
— Вот с плугом разделаюсь и стану экстерном готовиться за среднюю школу!
На мосту они остановились, улица делала крутой поворот и расходилась в разные стороны, как две дуги.
— Я еще о чем тебя хотел спросить… — тихо начал Яркин, и Родион, прислонясь к перилам моста, спокойно ждал.
Нет, он не должен скрываться от товарища, когда тот идет к нему с открытой душой. Ваня поймет все и, может быть, подскажет верный выход.
Но парень качнулся к нему и сказал совсем не то, чего ждал Родион:
— Слушай-ка, друг. Поговори с Кланей, а? Что она обо мне думает… Ты как-то с ними лучше умеешь…
— Откуда ты взял? — помолчав, спросил Родион.
— Ну, как? Ты женатый все-таки, да и видел не с мое. — Яркин держался за пуговицу стеганки, крутил ее; он не заметил, как потемнело лицо товарища. Родион тер кулаком глаз, будто попала туда соринка.
— С таким, как ты, однолюбом Кланя не побоится сердце отвести. Ведь почему у иных людей так здорово получается? — с застенчивой восторженностью продолжал Яркин — Потому что они могут друг в дружку заглянуть и себя увидеть… Ты же понимаешь, надо, обязательно надо, чтобы в тебя, в твою удачу верил близкий тебе человек, любил то же, что и ты, дорожил тем, чем ты сам дорожишь! Вот тогда и работа здорово пойдет!
— Ладно! — сказал вдруг Родион. — Я сейчас же поговорю с ней! — и, пожав руку Яркина, быстро зашагал от моста.
Да, да, если не умеешь сам жить по-человечески, то хоть других сделай счастливыми.
Оглядев чернеющие на другом порядке избы, он увидел два светлых окошка и пошел к ним напрямик.
Кланя мыла руки. Увидев выросшего в дверях Родиона, взволнованное его лицо, она испуганно попятилась от умывальника. С мокрых ее локтей падали на пол мыльные хлопья.
— Что, что такое?
Но лицо Родиона разгладила улыбка, и девушка облегченно вздохнула.
— Испугал ты меня!.. — сказала она. — Я уж подумала: с Груней что недоброе случилось.
— Не ко времени явился, а? — шутливо спросил Родион.
— Проходи, проходи, не выдумывай! Ты у нас редкий гость. Загордился что-то. — Она рывком отбросила со лба густую челку и стала вытирать руки. — Раздевайся!
— Да я на немного…
— Пришел, не куражься! Запросто и не навестил бы, поди!
Грубовато, но ласково выговаривая ему, она нырнула за ситцевую занавеску а вышла оттуда в защитного цвета гимнастерке, рдел на груди орден Краской Звезды, из кармашка торчал белоснежный угольничек шелкового платка.
— Мама, доставай свое зелье, не часто меня фронтовые друзья извещают!
Только сейчас заметил Родион сидевшую около печки маленькую и такую же рыжую, как дочь, старушку.
— Здравствуйте, Маркеловна!
Она встрепенулась и, подхватив с полу большой пузатый самовар, понесла к столу.
— Здоров, герой! Ишь сколько наград нацепил! Сразу видать, вояка.
Она слазила в подполье и поставила на стол зеленоватый жбан с медовухой. Перетирая полотенцем стаканы, вздохнула:
— Ну какие, милай, из баб вояки, хоть бы и Кланька: ей бы мужиком надо народиться, право… Ошибку мы со стариком дали!
— Ладно, мам. — Кланя обняла мать, усадила рядом с собой. — Поздно в грехах каяться, не переделаешь!
Родион оглядывал избу, не узнавая. Сколько раз оп бывал здесь и раньше, когда изба освещалась керосиновой лампешкой, по темным углам сбегались тени, пластались коряжинами на потолке, и прибранным, чистым казался тогда только передний угол.
При электрической лампочке все стало иным: уже не валялась на кровати одежда, не торчали около умывальника огромные крюки для хомутов, не свешивался с полатей рукав полушубка. Стены избы голубели сейчас обоями, большое зеркало метало сухие искры, под стеклом блестели фотокарточки и прямо над столом висел портрет Ленина — глаза его, мягкие, щуркие, словно примечали все разительные перемены.
