Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1)
Обзор книги Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1)
ЕЛИЗАР МАЛЬЦЕВ
ВОЙДИ В КАЖДЫЙ ДОМ ( книга первая)
роман
В тихий предзакатный час Корней Яранцев подошел к родной Черемшанке. Мягкий и теплый свет падал на крыши изб, жарко вспыхивал в окнах; в оголенных ветвях тополиной рощи чернели опустевшие гнезда грачей; было слышно, как бабы ласково, нараспев зазывали скотину — в вечернем воздухе ясно и далеко разносились их голоса; с утробной тоской мычали коровы, плаксиво блеяли овцы, пощипывало ноздри знакомым с детства запахом дыма, горьковатой навозной прели.
Свернув дрожащими руками цигарку, Корней сделал несколько жадных затяжек, бросил окурок в траву, загасил носком сапога и нетерпеливо зашагал дальше. Чтобы ни с кем не встречаться, оя спустился в сумеречный, сырой, как погреб, овраг и, продираясь сквозь цепкие заросли, весь облепленный репьями, тяжело поднялся на другой его край — обрывистый, в рваных, косматых клочьях дерна, горевший на закате красной глиной. Не передыхая и часто спотыкаясь, Корней обогнул плетни чужих огородов с кучками гниющей картофельной ботвы и высохшими бу-дыльями подсолнухов, миновал последний проулок, пересек улицу и вдруг ошеломленно застыл, не веря своим глазам. Господи, да неужели это его дом?
Криком кричала его душа, пока смотрел он на темные провалы окон, забитые крест-накрест серыми полуистлевшими досками, на обломки резных наличников, обветшалую крышу, где взошли и тянулись к небу желтые хилые кустики сурепки...
Все было разорено и растаскано, и кругом, до самого оврага,— задичалый, в сивом бурьяне пустырь. Ни изгороди, ни сарая, ни старой березы со скворечницей. Чудом уцелели две рябинки, посаженные когда-то в палисаде перед окнами, но и они словно отбились от дома и жили уже при дороге. Видно, ребятишки, срывая ягоды, пооб-
ломали нижние ветки, и лишь на верхушке вызывающе пламенели зрелые гроздья. Торчал из полыни почернелый липкий пенек, обросший бледно-розовыми поганками. На отшибе, как пьяные гуляки в обнимку, нелепо кренились на сторону два высоких столба с ветхим замшелым козырьком — створки ворот сняли с петель и унесли...
«Люди! Да что ж это такое? — Корней зашарил руками по груди, застонал.— Ни стыда, выходит, ни совести...»
Он ощутил слабость в ногах, сутулясь, опустился на ступеньку крыльца и прикрыл ладонью глаза. Муторно, нехорошо было на сердце. Разве имел он право кого-то корить теперь, если сам несколько лет назад бросил все на разор и запустение?
Вчера, когда он ехал со станции в районный городок, где жила его дочь, по пути в знакомых деревнях ему не раз встречались такие же покинутые, с заколоченными окнами избы. Иного дома Корней и вовсе не находил, хотя хорошо помнил, что он стоял на том месте многие годы; в просвете между домами угадывалась глубокая, как воронка от снаряда, яма — ее дремуче глушил чертополох...
Смешанное чувство одиночества, давней, незаживающей обиды и чего-то еще, непоправимо потерянного, захлестнуло его...
Сложив на коленях усталые руки, стесненно дыша, он долго сидел, не шевелясь, уже упрекая себя за то, что поддался какому-то наваждению и, ничего не сказав дочери, удрал сюда.
С крыльца ему открывалась почти вся деревня: и лесная сторона, и заречная, и подгорная. Овраг разделял улицу пополам, дальше она полого взбиралась в гору, упираясь крайними домами в низкорослый лесок, охваченный сейчас неярким багрянцем осеннего увядания.
На земле уже хозяйничали сумерки, а березовые рощицы были еще полны золотого предзакатного света; но вот и они погасли, как только солнце затонуло в глубине степи. В деревне сразу стало неприютно и тоскливо, потянуло откуда-то сырым, промозглым ветерком, и, потревоженные им, зашуршали у ног Корнея сухие листья.
Нужно было подумать о ночлеге — поспешить в Приречье к Ксении, которая, наверное, всполошилась и ждет его, или остаться в Черемшанке и заночевать у сестры.
В избах затеплились жидкие огоньки керосиновых ламп, все погружалось в рыхлую, ненастную мглу. Деревня затихла, лишь кто-то долго искал в потемках заблудившуюся овцу: «Машу-у-ня! Ма-шу-у-ня!»; рядом в проулке
тягуче заскрипел ворот колодца, лязгнула железная цепь, захлебнулось ушедшее в воду ведро; шаркающе проволочились по дороге шаги,— видно, ходил за водой старый человек; оглушительно хлопнула дверь. И когда отстоялась тишина, взмыл над притихшей деревней ликующий девичий голос, поддержанный сиплыми вздохами гармони:
Мне хорошо, колосья раздвигая, Прийти сюда вечернею порой...
В соседнем темном доме заплакал ребенок, умоляюще, измученно просила женщина: «Ну перестань, миленький! Что с тобой?.. Не плачь, ну не плачь, кровипочка моя!» Заунывно, как в пустую бутылку, посвистывал ветер; шумели кусты в овраге, куда теперь, казалось, стекала вся гущина непроглядной тьмы, шумела за огородами река; щемила сердце все дальше уносимая радостными подголосками песня...
Корней снова скрутил цигарку, затянулся до слез, до надсадного, с хрипотцой кашля, и с первым глубоким выдохом будто отлегло что-то от души. Он курил и с грустью думал, что жизнь его вроде прошла зря, если после стольких мытарств он стоит как потерянный на бездорожье, никому не нужный, как вот этот бесприютный, брошенный всеми дом...
Он не заметил, как подошла к крыльцу дочь, и вздрогнул, услышав ее встревоженный зов: - Тятя? Ты?
Она щелкнула кнопкой электрического фонарика, резкий свет ударил Корнею в лицо, и он сердито крикнул:
— Убери свою мигалку!
— Ты что ж это, тятя? — прерывисто дыша, проговорила Ксения.— Я уж не знала, что и думать!.. С ума можно сойти... Как маленький, честное слово!
Корней ничего не ответил — сидел, все так же сгорбившись, сжав губами цигарку; короткими вспышками она изредка освещала его черную с проседью бороду, сдвинутые к переносью густые брови.
«Ну и характер! — вся кипя от возмущения, думала Ксения. — Или под старость все становятся такими вот упрямыми и невыносимыми?»
Ее так и подмывало высказать отцу всю обиду, вполне естественную для человека, которого неизвестно ради чего заставили дико переволноваться и пройти десять километров по вязкой грязи, но, уловив при очередной затяжке его угрюмый, полный затравленной тоски взгляд, она спохватилась. Уж не слишком ли поспешно она осудила сумасбродную выходку отца? Ведь не по прихоти и старческому своеволию он вдруг сорвался и убежал на этот полынный, бурьянистый клочок земли?
Мгновенная досада сменилась в ней чувством раскаяния и нежности. Она присела рядом с отцом на ступеньку и коснулась ладонью его теплой шершавой руки.
— Напугал ты меня, тятя... До сих пор во мне все дрожит!.. Ну как ты?
— Запахни пальто-то,— хмуро бросил отец.— Застудишься...
— Был в доме? — послушно застегиваясь, спросила Ксения.— Можно в нем жить?
— Это ты куда гнешь? — раздраженно отозвался отец.— У меня пока что голова на плечах, а не шалаш без крыши!..
— С чего ты взял? Я просто так сказала,— смущаясь тем, что отец легко разгадал ее намерение, тихо и примирительно заговорила она.— Ну ответь мне по совести: почему ты цепляешься за город? Была бы там хорошая квартира, я понимаю, а то ведь крохотная комнатушка в общежитии! Была бы, наконец, работа, которую жалко оставить! Сколько ты получаешь за свое дежурство в проходной?
— Сколько ни получаю — все мои,— нехотя цедил сквозь зубы Корней.— Ежели все на деньги мерить, то, может, и жить не стоит...
- Напрасно ты мне глаза отводишь. Вас же там четверо! Волей-неволей приходится считать. Или, может быть, Ромка с Никодимом начали кое-что подбрасывать?
— Дождешься от них, держи карман шире,— буркнул отец.— Да и не нуждаюсь я в их подачках. Сами бы себя прокормили, и то ладно!
Ксения уважала отца за то, с каким достоинством он вел себя, стремясь быть независимым даже от собственных детей, но сейчас его упрямство казалось ей никчемным.
— Если бы вы жили вместе, все было бы иначе! И дело тут для каждого нашлось бы по душе, и вообще... о чем говорить! Здесь скоро все переменится, вот увидишь! А те, кто раньше уехал, побегут обратно в деревню!
— Может, и побегут, если разуются да пятки крапивой нахлещут! — Корней хмыкнул.
— Вот попробуй убеди тебя! — Ее подавляла, выводила из себя глумливая недоверчивость отца.— Можно подумать, что ты не слышал и про сентябрьский Пленум! Я за этот месяц побывала во многих колхозах, люди прямо не нарадуются!.. Ожили будто... А ты по-прежнему на все смотришь сквозь свою обиду. Ну, плохо было здесь, тяжело... Никто тебя не осуждает, что ты уехал. Но теперь-то ведь все будет по-другому!
— Вывернули все наизнанку — это верно,— с тихой раздумчивостью проговорил Корней.— Да написать все можно... А посулами меня все годы кормят, я ими давнспо горло сытый!..
— Но кто и когда тебе говорил всю правду, как вот сейчас? Кто? — все более горячась, выпытывала Ксения, уже стоя перед отцом, запальчиво размахивая руками.
