Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…
Да-а-а…
Так вот, когда он десять лет назад хотел уйти от Лизы, поняв, что живет «не так», он считал, что жизнь ему испоганила война. Теперь он считал, что во всем виновен сам, потому и не было в его жизни ничего по-настоящему большого: ни большой любви, ни большой радости, ни большого горя, ни больших друзой. Ничего он не испытал и не пережил в полную силу чувств, все было вполнакала. Даже не напился никогда по-настоящему: боялся Лизы. Да, что ж теперь скрывать — он ее боялся. Поэтому-то и не ушел тогда. Она сказала: «Уходи, но имей в виду: все узнают, как ты в войну увильнул от фронта. Не волнуйся, у меня есть свидетели! Ты спроси у мамы, сколько она масла той жабе, Марье Авдеевне, перетаскала! Вылетишь из управления как миленький. Лучше сиди и не рыпайся».
Так она ему сказала, и он не рыпнулся. Что ж рыпаться, если он действительно знал, что никакой язвы не было? Его поймали, как рыбку на крючок, и он не трепыхнулся, чтоб уйти с крючка.
Да-а-а…
Леонид Владимирович заерзал на бухте каната, стал поправлять под коленями штормовку. Ему всегда было муторно вспоминать об этом.
«Что было, то было… От правды не уйдешь, — думал он. — Но теперь конец, всему конец…»
Теперь он никого и ничего не опасался. Да и тогда, если честно, ему ничто не грозило. Просто он струсил. Махнул на все рукой, и жизнь поплелась дальше. Он не любил жену и жил с нею, создавая видимость благополучной семьи. И от него ничего не требовали, кроме зарплаты, которую ему следовало отдавать до копейки. За это теща кормила его скуповатыми обедами, а жена отвозила на его служебной машине в прачечную его рубашки и прочее белье, и на той же машине забирала. По утрам, когда он собирался на работу, хроменькая, согнутая набок теща неслышно двигалась за ним и кротко говорила: «Ленечка, не топайте, Лизочка спит». Иногда теща звонила ему на службу: «Ленечка, пришлите за Лизочкой машину, она и салоне на укладке волос». Воспитанием сына занималась жена. Конкурс в институт за него проходила она: бегала к ректору, проректору, обзванивала экзаменаторов. Но когда сына хотели отчислить за неуспеваемость, Леонид Владимирович и сам навестил ректора, устроил Алику академический отпуск. Так за уши и вытащили.
Да-а-а…
Уехать к старикам и прожить с ними остаток жизни — это решение созрело у него в больнице. Двадцать лет он не навещал отца и мать и не мог простить себе этого. В той же мере он чувствовал свою вину перед братьями и сестрами. Старшего брата, Андрея, он видел последний раз еще до войны, с младшим, Антоном, семь лет назад по-дурацки рассорился, сестер помнил маленькими девочками, хотя теперь они уже в солидном возрасте, имеют внуков. Он должен был повиниться перед ними, попросить у них прощения и остаться у своих стариков. Потому что все светлое, что было в его жизни, было тогда, в детстве и юности, когда он жил в родительском доме. И он хотел вернуться в то светлое и возродить его в своей душе.
3Леонид Владимирович не мог представить, как выглядит сейчас его отец в свои девяносто пять лет и как выглядит в свои восемьдесят три его мать. Память удержала их такими, какими он застал их в свой последний приезд двадцатилетней давности. Отец — высокий, подтянутый, большелобый, глаза — серые, умные, русые полосы густы и без седины, надо ртом виснут сосулями усы. Он все еще руководил конструкторским бюро, курил трубку и любил пропустить рюмочку, — не скажешь, что семьдесят пять. Мать — низенькая, полная и… вместо черной косы — седая стрижка. Но глаза у нее живые, поблескивают двумя перезревшими вишенками; и сама она живая, быстрая: бегает, суетится. «Нина, сядь, пусть на тебя сын посмотрит», — говорит отец. «Сейчас, Володя, сейчас», — отвечает она, убегая на кухню. «Нина, посиди с нами, посиди», — просит мать и сам Леонид Владимирович. Отец щурит серые глаза и, пыхнув трубкой, говорит: «Слышишь, Нина, не забыл сын, как они тебя звали!» — «Как же он, Володя, забудет? Конечно, не забыл!..» — отвечает она, и черные вишенки сияют под седыми бровями, заволакиваясь счастливой слезой: сын помнит, что все дети, малые и большие, звали ее когда-то просто Ниной. Уж очень молода была она, и когда появлялась где-либо вместе с детьми, люди не верили: «Неужели это ваши?!» И старшин брат, обожаемый младшими, распорядился: «Будем называть маму Ниной, пусть думают, что сестра».
У отца с матерью была красивая любовь, и они красиво, как понимал теперь Леонид Владимирович, жили. О такой любви можно лишь мечтать. Его отец, Владимир Владимирович Сапожков, дворянин по отцу и мещанин по матери, получив в девятьсот пятом году диплом горного инженера, ушел в революцию. Леонид Владимирович не знал, ибо в то время не интересовался подробностями, — где, когда и при каких обстоятельствах отца схватили жандармы и порубали ему шашками ноги. Смутно вспоминался рассказ отца, что случилось это где-то в Грузии, на каком-то мосту, когда он нес из подпольной типографии большевистские прокламации. Его под стражей отправили в военный госпиталь — подлечить, а затем уже вырвать признание. Молоденькая грузинка-медсестра помогла ему бежать. В одну из темных южных ночей он спустился по веревке со второго этажа прямо на руки незнакомым людям, и те увезли его в горы. Молоденькая медсестра бежала вместе с ним: она не могла больше оставаться в госпитале и не могла показаться на глаза своему отцу — именитому грузинскому князю. С тех пор бывший дворянин не расставался с бывшей княжной. Даже в революцию семнадцатого. В семнадцатом княжна Нина была пулеметчицей на красном бронепоезде, которым командовал ее муж. Вот так и шли они вместе по жизни: любили друг друга, воевали, растили детей. В доме всегда было полно гостей: захаживали сослуживцы отца, нередко появлялись старые боевые друзья родителей (кто проездом, нежданно, как снег на голову, другие — предварительно известив о скором своем появлении), а кроме того дом постоянно был наполнен подружками сестер, дружками старших братьев. И Нина успевала всех встретить, приветить, накормить, обиходить — и взрослых, и малых. Особенно шумно и весело бывало в доме по праздникам: пеклись пироги и ватрушки, в жарко истопленной печи вырастали на противнях высокие «наполеоны», крутилось вручную домашнее мороженое, и так вкусно пахло в комнатах, такой радостью светились лица и гостей, и домочадцев, что передать невозможно. А когда их мама бывшая, княжна Нина (это Леонид Владимирович отлично помнил), присаживалась, бывало, у открытого окна за пианино и грудным, с дрожинкой голосом начинала петь грузинские песни, прохожие на улице замедляли шаги и останавливались под их окнами, чтоб послушать. Словом, семья жила открыто, весело и…
«Красиво жили», — снова подумал Леонид Владимирович, не найдя иного определения.
Его кумиром был старший брат Андрей, знаменитость города, лучший нападающий молодежной команды «Пёрышки», игравшей ничуть не хуже взрослой «Аэлиты». Он бегал хвостиком за Андреем, почитал за честь проходить с ним в раздевалку, неся его футбольные доспехи, и всегда крутился возле брата и его многочисленных дружков. Правда, Андрей частенько прогонял его, даже давал «щелобанов» за навязчивость, но тогда за него вступался первый друг Андрея — Баян, и все кончалось миром. Детдомовец Витя Баянов, вратарь «Пёрышек», жил у них два года, опекаемый Ниной, потом отец устроил его на рабфак. Андрей первым выпорхнул из родительского гнезда — уехал с Баяном строить Комсомольск-на-Амуре. Они встретились, когда Леонид Владимирович был на третьем курсе института. Приехав из Москвы на каникулы, он застал дома Андрея и не узнал его: голенастый, вихрастый паренек превратился в хмуроватого, кряжистого мужчину. Андрей был недоволен собой. «Молодец, Ленчик, что махнул в вуз, — говорил он ему. — А меня вот футбол подвел: поклоннички голову вскружили. Институт уже не потяну, а техникум, пожалуй, одолею».
Это было за три года до войны. А вскоре после победы Леонид Владимирович получил телеграмму: «Жив, здоров. Прибыл домой. Отвоевался легко. Всего-то и потери — правая рука. Срочно приезжай, Андрей». Он не поехал: там, в его родном городе, у Нины жила Оля с сыном, а здесь уже была Лиза. Он даже не ответил на телеграмму. И не ответил на письмо, пришедшее вслед за телеграммой.
Да-а-а…
«Я подлец, я должен был поехать, — казнился теперь Леонид Владимирович. — Если бы я поехал, все обернулось бы иначе…»
Он представил, как через какую-то неделю он заявится в Донбасс. Не раз он мысленно видел и вокзал, и толпу на перроне, и шагающего ему навстречу Андрея. Андрей виделся ему все таким же — высокий, плотный, смуглый, похожий лицом на Нину и… с пустым рукавом пиджака. Видел, как они обнимаются, выходят на знакомую привокзальную площадь, садятся в такси и говорят, говорят, перебивая друг друга, что-то вспоминают, рассказывают о себе. Ведь и он, Леонид Владимирович, ничего толком не знает об Андрее. Что-то зацепилось в памяти (то ли младший брат Антон говорил, то ли Нина когда-то писала), — будто Андрей был на целине, будто женился, будто развелся, будто вернулся в Донбасс…
