Лидия Вакуловская - И снятся белые снега…
Самолет идет на юг. Таранят голубизну неба пропеллеры. Впереди, на горизонте, висит бледный серник месяца. Внизу беспорядочно громоздятся сопки…
В воздушном океане царит покой: ни бурь, ни циклонов. Чист воздушный океан: ни облачна в нем. Возможно, завтра он взбунтуется так же, как день назад. Но сегодня он тих и спокоен, этот океан.
Самолет идет на юг.
Домой
История из жизни в двух частях
Часть первая
Мечты Леонида Владимировича Сапожкова
Уснуть ему мешала не качка, хотя судно изрядно болтало. Шторм на Балтике в осеннюю пору — чертовски неприятная штука. Волны идут непрерывно, подгоняя друг друга, и корабль, преодолев одну волну, зависает на гребне другой с выдернутым из воды винтом, отчего все внутренности корабля начинают мелко дрожать.
Еще вчера, когда вышли в открытое море и легли на курс, началась эта мелкая нудная трясучка. Правда, после полуночи волна несколько спала, и теперь, лежа в каюте на верхней койке, Леонид Владимирович слышал, как волна, накатываясь, бьет в обшивку, стегает по иллюминатору и с прежним чмоканьем откатывает от каюты, чтобы в следующую минуту снова ударить в обшивку у самой головы. Однако уснуть ему мешала не качка и не гул расходившегося моря. Он немало побродил по разным морям, пересекал в свое время Атлантику, знавал коварство Тихого океана, тайфуны Индийского и в общем-то всегда легко переносил капризы водной стихии. Но тогда он был молод и здоров и не знал, что такое сердце.
Снова гухнула в корпус вода и снова у Леонида Владимировича тисками сжало сердце, сразу остро кольнуло в лопатку и будто током прострелило левую руку. Леонид Владимирович лежал на правом боку, держа правую руку на сердце, и слышал, как оно неравномерно бьется: то совсем остановится, то часто заколотится и слова замрет.
Так он лежал и прислушивался, быть может, целый час к немощной работе своего сердца, и вдруг ему стало страшно: он подумал, что сердце вот-вот разорвется и наступит конец — не может же оно так долго бороться само с собой? Это как поршень в цилиндре: если нарушен ритм — значит, износ, а если износ и нарушен ритм — конец неминуем.
После того, как три месяца тому назад Леонид Владимирович прямо из рабочего кабинета угодил в больницу, он немало прочел всевозможной литературы о сердечных болезнях, достаточно наслушался всяких разговоров о внезапной смерти «от сердца» и был серьезно напуган тем, что эта все ширящаяся болезнь века настигла и его и что жизнь его может оборваться в любую минуту. Приступ, случившийся с ним три месяца назад за границей, где он работал последние пять лет и откуда сейчас возвращался на родину, так напугал его, что он, не слушая ни врачей, убеждавших в излечимости его недуга, ни жены, настаивавшей не торопиться с отъездом, поскольку лечение прошло успешно, никого не слушая, Леонид Владимирович послал в свое министерство письмо с просьбой освободить его от заграничной должности и отпустить на пенсию, так как ему как раз исполнилось шестьдесят лет. И был чрезмерно рад, что так быстро прислали на его место другого товарища.
Сейчас, когда ему показалось, что сердце, работая на пределе, вот-вот разорвется и наступит конец, он задохнулся от этой страшной мысли и стал подниматься, желая выйти на воздух. Спускаясь вниз, он попал ногой на один из чемоданов, загромоздивших каюту, в чемодане что-то хряснуло, Леонид Владимирович напряженно оглянулся, думая, что разбудил жену, оглянулся, готовый отразить ее неизбежное недовольство. Но Лиза ничего не услышала: она крепко спала на нижней койке. Лицо ее с острым носом, открытым ртом и выставленными зубами по-лисьи оскалилось во сне, и вся фигура ее, обтянутая золотистым пеньюаром, тоже напоминала позу свернувшейся в клубок лисы.
Леонид Владимирович снял с крюка штормовку, накинул на плечи и вышел из каюты. Он прошел по узким, слабо освещенным шкафутам, поднялся по короткому металлическому трапу, толкнул наружу плотно пригнанную дверцу и вышел прямо в ночное море, гудящее вокруг крохотной корабельной палубы. Тугой ветер прокатился по палубе, швыряясь мелкими брызгами, подтолкнул Леонида Владимировича к борту, заставил ухватиться руками за леера. Постояв немного, он сиял с лееров одну руку и стал дышать по системе йогов: закрывал пальцем одну ноздрю, втягивал в себя воздух, задерживал дыхание и не спеша выдыхал, затем закрывал другую ноздрю и проделывал то же самое. Минут пять он выполнял эту процедуру, пока легкие его полностью не освежились и не успокоилось сердце.
Море волновалось малым волнением. Волна в общем-то была не крута, и здесь, на воздухе, шум воды не был таким угрожающе гудящим, как казалось в каюте. Видимо, по-настоящему расштормилось где-то на севере, у Скандинавских берегов, а сюда, к южному побережью, волна доходила обессиленной, со слабым колебанием. Однако и она ощутимо раскачивала, заваливая на правый борт, крохотный пароходик, называемый в обиходе «пассажиром». Это был старый рыболовный траулер, на нем лет двадцать колхозные рыбаки бросали свои снасти у береговых вод, а когда он обветшал и истрепался под солеными ветрами, его подлечили, подновили, переоборудовали под «пассажир», и вот уже года четыре он исправно бегал по Балтике, возя специалистов, их семьи и всякий малый груз из Союза в соседние государства.
«Пассажир» шел хорошим ходом — узлов восемь, не меньше. Топовые огни жидко освещали палубу, оставляя места, примыкавшие к надстройке, темными. За кормой, откуда с лающим клекотом вырывалась пена, простиралась широкая полоса света, зажженного луной. Было время полнолуния, и луна висела неестественно огромная, пылала голубым жаром, и таким же голубым жаром светилась протянутая поверх волн полоса. Она плясала на волнах, рвалась и склеивалась, и казалось, будто кто-то бросил с луны к корме непомерно длинную, расшитую блестками голубую ленту и полощет ее на волнах, то приподымая и встряхивая, то опуская в море.
Хотя море волновалось, вверху, в небе, был полный покой. Небо было чистое, на его синем бархате ярко горела луна и все звезды и созвездия были на своих местах. Резко пламенело созвездие Орла, этой гордой звездой птицы, как бы замершей в полете с распростертыми крыльями, синими угольками посвечивала каждая звездочка в серпике Дельфина, стеклянно поблескивала Полярная звезда, и только Млечный Путь едва приметно туманился, ослепленный блеском лупы. Малые и крупные светила безмятежно взирали с высоты на взлохмаченную волнами морскую пустыню, несшую на своем скользком, вздрагивающем теле крохотный полудеревянный, полужелезный домик с людьми — старое судёнышко.
На палубе появился вахтенный матрос. Он приближался к Леониду Владимировичу, потягивая спрятанную в кулак от брызг папиросу. Леонид Владимирович обернулся, привлеченный стуком захлопнувшейся дверцы. На палубу вышел капитан, в штормовке с натянутым на голову капюшоном, направился в рубку. Прежде на этом «пассажире» капитаном ходил Никифоров, и будь это он, Леонид Владимирович поднялся бы вместе с ним в рубку и поболтал со стариной. Но с этого рейса судно принял новый капитан — молодой парнишка, видимо, не так давно закончивший мореходку. Фамилии его Леонид Владимирович не знал, как не знал и того, куда девался старина Никифоров: списали ли его за какую провинность на берег, сам ли он списался, или получил другую посудину.
Леонид Владимирович знал, что у его жены с новым капитаном произошел конфликт при погрузке багажа, но в суть его не вникал, ибо когда Лиза примчалась из порта домой, вернее, в их заграничную квартиру, и, плача, стала жаловаться ему, что новый капитан отказался взять на борт контейнеры с мебелью, и потребовала, чтобы он вмешался и поставил на место мальчишку-капитана, Леонид Владимирович ответил ей, что контейнеры его не интересуют и что вообще его ничто не интересует, кроме одного — поскорее уехать. Сказав это, он ушел в свою комнату и заперся на ключ, предоставив жене возможность действовать, как ей заблагорассудится. Так он поступал лишь в самых крайних случаях — в случаях крупной размолвки с женой. Теперь же дело было не просто в размолвке, все стало гораздо сложнее и глубже, ибо он твердо решил уйти от жены и сказал ей об этом.
Правда, Леонид Владимирович был изрядно удивлен, что это его сообщение не вызвало сразу же крупного скандала, к чему он внутренне готовился. Однако, зная много лет свою жену, он нашел объяснение тому спокойствию, с каким она все это восприняла: Лиза не умела одновременно заниматься несколькими делами. В разное время его жену могло захватить и увлечь лишь одно дело, какая-то одна цель, и тогда она бросала всю свою энергию для достижения этой цели, считая все другое несущественным. Однако позже несущественное могло превратиться для нее в очередную цель и тогда вся ее энергия мгновенно устремлялась по новому руслу. Но неделю назад, когда он объявил Лизе, что не поедет в Одессу, то есть не вернется к себе домой, в их квартиру, где живет ее мать-старуха и их взрослый сын, мысли жены были заняты предстоящим отъездом, магазинами, багажом и прочими хлопотами, и потому его слова показались ей мелочью, не стоящей внимания.
