Николай Корсунов - Мы не прощаемся
— Всем по яичку, а сонулям — затычку. Привыкать надо, Андрюшенька, привыкать...
Он растолкал Горку:
— Пойдем, что ли, закидные проверять?
Тот долго тер кулаками глаза, с хрустом потянулся, так что из-под волглого полога высунулись большие мосластые ступни.
— Угораздило тебя поставить их...
Раздвигая мокрые от росы кусты крушины и молодого вязника, они пошли краем обрыва. Через несколько минут оказались у крутой излучины.
Парни спустились к воде, начали проверять снасти. На первой же закидной насадка была сбита, а рыбы не оказалось. Сматывая лесу на рогульку, Андрей виновато отвел глаза от мокрого, со спутанными волосами дружка. Пустым был и второй крючок.
— Скажи, пожалуйста, что ни снасть, то рыба!
Внутренне Горка торжествовал, но счел нужным буркнуть:
— Зря только поднял.
На следующей закидной бился полосатый, как арбузная корка, окунь. Обругав его шпагоглотателем, Андрей с трудом освободил глубоко проглоченный крючок, посадил окуня на кукан из хворостины. Потом сняли соменка и белого, как ошкуренное полено, судака. Андрей возвращался довольным, а Горка молчал, сказал только:
— Зря подбиваешь в пастухи. Душа не вытерпит.
— Зна-аю! Душа у тебя тонкая, чувствительная, у тебя она редькой питается, не как пузо, которому побольше мяса давай. Верно?
В этих словах Горке почудился намек на что-то, и он настороженно пошарил вокруг глазами, остановил их на коричневой шее Андрея.
— Я свой кусок мяса честно зарабатываю. А ты — пожалуйста, паси. Хочешь, дам тебе хороший сыромятный ремень? В восьмеро можно кнут сплести, до рогов будет доставать.
— Жертва, конечно, достойная, — голос у Андрея потускнел. Парень, кажется, не замечал, что хвост судака волочится по траве, оставляя неровный сырой след. — Только и я не собираюсь в пастухи, мне механик трактор обещает. Председатель правильно говорит: не всякий нож — клинок булатный.
Горка подергал губой и ничего не ответил, лишь еще глубже засунул руки в карманы брюк. Эту неистребимую привычку он нажил с детства. Рос Горка так быстро, что рукава были вечно коротки ему. Смущаясь этого, он прятал длинные руки в карманы. Сейчас, размышляя над словами Андрея, Горка шагал сзади, острыми локтями сшибая с веток росу. Дымчатые, как ягоды-тернины, капли падали в траву с тяжелым шорохом.
Может быть, они так бы промолчали до самого стана, если б не услышали на соседней стежке лошадиный шаг и своеобразную с перевиранием слов песню.
— Базыл! — оживились парни. Из кустов высунулась вислоухая, с репьями в челке голова лошади. Отведя ветку, объявился и сам Базыл. Потрескавшиеся сухие губы немолодого казаха растянулись в улыбке.
— О, Андрейка! Горка! Здравствуй!
Он сполз с седла, низкорослый, на кривых ногах. Из-под соломенной шляпы хитровато поблескивали узенькие, словно бы осокой прорезанные глаза. Глядя в них, можно было угадать, что этому степняку многое ведомо, да он помалкивал до поры. Базыл шумно топал кирзовыми сапогами, радостно жал парням руки.
— Ну как, ничего поживаете?
— Местами — ничего. А вы, дядя Базыл?
— Я? Так ничего жизнь, только хлопот до хрена. Пастбище плохой, овечка худой, помощников нет. Работаю, как волк. — Начал подтягивать подпруги, ткнул кулаком маштака в бок, тот злобно прижал уши. — Уть, понимаешь! Надулся, хитрый. — Пыхтя, справился наконец с подпругами, сел в седло. — К председателю поеду. Просить помощников.
— Вот Пустобаев хотел в чабаны. Возьмете?
Базыл, казалось, осердился.
— Чересчур из рамы лезешь, Андрейка! Зачем смеешься над стариком? Ты шибко грамотный? Я тоже мал-мал грамотный. Я все классы проходил мимо.
Андрей подавил улыбку.
— Извините, дядя Базыл!
— Не веришь? — Он достал из кармана табакерку, натрусил табаку на ноготь большого пальца и, понюхав, крякнул. — Когда я был совсем маленький, я, конечно, в школе учился. Приезжал большой начальник, всех спрашивал, как учишься. Меня тоже спрашивал. Хорошо, говорю, учусь, вот только два предмета плохо. «Какой предмет плохо?» — спрашивал начальник. Не умею писать, сказал, не умею читать, остальное все хорошо.
Парни хохотали, а Базыл лишь глаза жмурил да неторопливо нюхал табак. Не всегда можно было понять, когда он говорил серьезно, а когда переходил на шутку. Базыл, часто нарочно, еще чаще — случайно, так строил свою речь, что не смеяться было невозможно. На это он не обижался, наоборот, старался ввернуть что-либо еще смешнее.
Балагуря, он ехал впереди, то и дело натягивал поводья, чтобы подождать ребят. Базыл пас овец в барханной степи, в двадцати километрах от поселка. За долгие дни степного одиночества ему, видно, наскучило молчать и думать, думать и молчать. Он рад был выговориться. Сообщил, что заехал в отряд намеренно, посмотреть, как идет заготовка кормов. И при этом добавил: «Сеноуборная — важный мероприятие. У чабана вся работа насморк пойдет, если не будет сена...» И не улыбнулся даже, лукаво блестя щелочками глаз.
Андрею нравились жизнелюбие Базыла, его бесхитростный юмор, рожденный на дальнем приволье. Нравилось, как чабан, сидя боком в седле, болтал ногой в сапоге, наполированном жесткими барханными травами и дужкой стремени; как стряхивал с жидких, скобкой, усов табак. Было в Базыле что-то такое, чего не было ни у Андрея, ни у Горки, ни у других близко знакомых людей.
Вы, мол, суетитесь, ищете места в жизни, а я вот прожил полвека в степи, проживу еще столько, если судьбе угодно, как пас овец, так и буду пасти. И буду планы выполнять, которые вы мне составляете, и буду одевать вас в овчинные шубы, в мерлушковые шапки, в бостоновые костюмы, и буду кормить вас и бараниной, и брынзой. И будет мне хорошо и радостно, хотя рабочий день у меня не семичасовой, и даже не восьми... Круглосуточный, круглогодовой рабочий день у меня. Я никогда не жалуюсь, я только прошу дать мне помощников, потому что я стар становлюсь и по ночам очень сильно болит поясница. Дайте мне в помощники Андрейку и Горку, они молодые, я научу их пасти овец...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Колесом велосипеда Андрей ловил впотьмах дорогу, а она все шарахалась от него, все пряталась в черноте кустов и деревьев. Андрей падал, без огорчения поднимался и, поискав непослушной ногой педаль, снова ехал. Настроение у Андрея было приподнятое. Сенокосчикам привозили аванс, и выпито было крепко, продавец автолавки остался доволен. Правда, Андрей и Горка не хотели пить, дескать, не приучены к этому, но их разожгли, высмеяли. А где рюмка — там и две! И попили, и попели, и поплясали.
А теперь? А теперь, как говорит тетя Васюня, по солнышку в гости, по месяцу — домой! Домой? Пьяным? А ну как отец дома! «Я смотрю на человека так: пошел бы я с ним в разведку или нет?..» Горка, наверное, умнее сделал, свалившись под куст. Едят его сейчас комары, будет завтра в волдырях, но зато никуда не едет, ни о чем не думает... Может быть, к Гране? Пьяным? Какой же он пьяный! Это дорога в ухабах.
Не доезжая до поселка, Андрей окунул в лесной ключ голову. Хотя хмель и бродил еще в нем, вспенивая и мальчишескую удаль, и мальчишескую робость, Андрей окончательно понял, что эта его поездка вызвана не чем иным, как желанием увидеть Граню.
Поселок спал. Чтобы попасть к Граниному дому, нужно было пересечь весь Забродный. Андрей неслышно ехал по улице, стараясь держаться как можно прямее.
Обычный небольшой домик на подклете, с коньковой крышей, каких в приуральских селениях много. Обычный, огороженный плетнем двор с бельевой веревкой из конца в конец. Обычный скворечник на шесте у хворостяных ворот. И вместе с тем — все необычное. Не так просто первый раз в жизни постучать к девушке в окно! Да еще как она этот нежданный стук примет! Да еще не выйдет ли вместо нее кто-то другой! Возле девичьего окна поневоле и слабость в ногах, и сухость во рту.
Андрей, обтирая побелку, прижимался плечом к стене, прислушиваясь к темному одинарному окну. За черными стеклами слышно было, как дышал во сне глухой отчим Грани, Мартемьян Евстигнеевич, как на комоде цокал будильник.
Казалось, едва пальцы дотронулись до холодного стекла, как в окне метнулось Гранино лицо. Минутой позже она звякнула в сенцах откинутым крючком. Помедлив, спросила улыбчиво и сонно:
— Что ж ты там застыл, ровно копыл в полозе?
Чувствуя, как ноги его тяжелеют и словно бы вязнут в речном донном иле, Андрей медленно подошел к двери. В тапках на босу ногу, в халатике, Граня прислонилась к косяку, пряча подбородок в пушистую оренбургскую шаль, накинутую на плечи. Он притянул к себе, теплую и податливую, отыскал губами ее смеющийся рот.
— И целоваться-то не умеешь...
— Научи...
Она отстранилась, вышла из дверного проема.
— Наука не пиво, в рот не вольешь...
