Николай Корсунов - Мы не прощаемся
Смеялись косари. Окунаясь, чмокало корневище обвалившегося в реку осокоря, будто слушать Василису Фокеевну для него — одно удовольствие. Но Андрей заметил, что сама Фокеевна как-то вдруг переменилась, в скобку сжала сухие губы. Так же вот внезапно замолкать и меняться в лице могла Граня.
— Много казачков не ворачивалось домой, ой, много, соколики! То льдину с рыбачишками отнесет в море, то в разводину какой провалится и уйдет под ледяную покрышечку. Да мало ли еще каких бед припасало на их голову Хвалынь-море! Вот уже тогда пропадай, супружница любезная, при казаке ты барыня, а без него — побирушка с кучей детишков. Никаких тебе ни пособий, ни пенсий. У меня у самой папаня так-то вон не вернулся, осталось нас после него, как чесноку в головке, мать — шестая. Хлебнули! Люди пировали, а мы горевали.
— Зато теперь! — энергично отозвался молодой голос из-под марлевого полога. — У меня вон теща в Уральском — восемьдесят рублей пенсии отхватывает. А она — хоть в борону впрягай, рысью повезет.
— Теперь, теперь! — заволновалась Фокеевна. — Что теперь?! Ты у своей родительницы спроси, что она тебе обскажет. Мы с ней равных лет, с первых дней в колхозе и сроду лени не ведали. А какую нам пенсию назначили?
— Сами ж сельхозустав принимали! Голосовали!
— Сами! Нам сказали, мы и приняли. В ту пору и такой рады были. Только с той поры многонько в Урале водицы убегло, а устав преподобный — ровно пень на дороге: ни перешагнуть, ни объехать.
Заспорили, загалдели. Фокеевна бросила в ведро последнюю картофелину и поднялась с чурбачка.
— Ну, айдате спать! Сколько языком ни мели — помолу не будет.
Андрей и Горка еще засветло натянули полог, натаскали под него сена. Укладываясь спать, Горка спросил:
— Слушай, к тому времени, когда мы будем стариками, много изменится в пенсиях, правда?
Андрей не отвечал. Усыпляюще тюрлюкали сверчки. В ворчливых омутах беспокойно колотилась рыба. Под Горкой, который никак не мог улечься, шелестело сено. Андрей брал кошенину и подносил к лицу: чем только она не пахла! Властвовал дух подвяленных листьев табака и чая. А вдохнешь глубоко раз, другой и уловишь пряный запах полынца, пресный, сладковатый — вязели и пырея, горклый — клейкого молочая. Терпко, горчично пахнет сурепка. Теплые, тревожные запахи детства, совсем недавнего, но уже далекого!
— Как ты считаешь, Андрей? — напомнил о себе Горка.
Где-то близко захохотал филин. Будто испуганные этим, примолкли сверчки. Парни повернулись друг к другу спиной, старательно засопели.
2Фокеевна гремела посудой, перемывая ее в большом блюде, а Савичев сидел в тени дуба на длинной скамейке. Он курил и следил, как невдалеке прыгала вокруг обглоданного мосла сорока. Нахальная птица, нахальная и в то же время трусливая: топчется вот около кости, один раз клюнет, а десять раз осмотрится, сверкая черными, как паслен, глазками.
— Хуже, чем в бане! — Савичев расстегнул ворот свежей наутюженной рубашки, пошарил рукой у горла.
— Это тебе после хвори, ослаб. Шиповный чай, Кузьмич, пей. — Фокеевна протерла тарелки, влажное полотенце раскинула на ветке боярышника. — Значит, припутал ты моего Мартемьян Стигнеича?
— А что делать, Василиса Фокеевна? Пастух заболел, а другого... Никто не хочет, простите за грубость, в коровьи командиры идти. И план по молоку к чертям летит. — Председатель растер окурок на спичечном коробке. — Думаете, подведет?
— Да кто его знает. Он если б не кинулся в вино... А так он крепкий. Дён сорок назад, как раз ластынька гнездо лепила, приехала я домой. Нет Стигнеича. Ну, значит, у Астраханкина, они ж ходят друг за дружкой, как на собачьей свадьбе, один без другого рюмки не выпьют. Ушла в клуб. Уж картину начали крутить, смотрю, Стигнеич входит. Тверезый. В темноте место шарит. За рукав его — садись рядом. «Здравствуйте! — шепчет мне. — Извините». Ладно, смекаю, дома будешь извиняться. Нашла его руку — чувствую, сомлел мой хрыч, аж ладонь вспотела. Думает, чужая какая прислонилась. Ах ты, ругаюсь себе, перечница старая, у самого не токмо песок — голанцы скоро посыплются, а туда же, чужатинки вознамерился прихватить!.. В общем, не скажу я тебе, Кузьмич, много ли толков будет от его пастушества, а так — крепкий! Словом, попытка — не пытка.
— В том-то и оно. Поеду, посмотрю...
— А ты вон туда поезжай, — Фокеевна высвободила из-под платка ухо, прислушалась. — Сюда-сюда! Васьки Бережко отчего-то не слышно. Поди, сломался?
Савичев, припадая на протез, пошел к «газику». Фокеевна смотрела ему вслед, внезапно закручинившись, скорбно приложив руку ко рту. Сколько их, таких вот хромых, безруких, изувеченных, ходит по родимой земле! Оставили они в блиндажах и окопах свою недопетую, недоцелованную, недолюбленную молодость. Вот и Кузьмич, только сыграл свадьбу — война. Вернулся с войны, а жена другого нашла, укатила с ним — доселе неведомо куда. Годов пять горевал, бедолага. Потом женился. Сказывают, любит новую, да, видно, любовь эта, как поздняя осень, приятна, но не так уж радостна.
А председатель поехал туда, куда посоветовала Фокеевна. Минутой позже Андрей взвился от нестерпимого ожога. Рядом подскочил грузный Василь Бережко. Он разом сел на копне, матерясь и чихая. Оба увидели над собой Савичева. В руке Павла Кузьмича еще дрожала жидкая красноталовая хворостина. Невдалеке чуть слышно работал мотор председательского «газика» — ждал хозяина.
— Чи ты сказывся, председатель, туды тэбэ и... апчхи!
— Спите, с-сукины дети? — в щелках век бешено метались глаза, под тонким горбатым носом вздрагивали колечки усов. — Ревнивы! Только не к работе!
— Нам бежать, Павел Кузьмич, или подождать, пока вы еще огреете? — Андрей, багровый, с отпечатками травы на щеке, потирал плечо.
— Тикай, вин зараз кусаться почнэ! — Василь отчаянно мотал головой и рычал, как трактор при переключении скоростей: — Агр... пчхи!..
— Ух, вы! Лодыр-рюки! И ты... с аттестатом... Образование не позволяет в жару работать? Без ножа, подлецы, режете.
Прочихавшийся Василь мощным плечом попер на Савичева.
— А ты чего дерешься? Нет, ты чего волю рукам даешь, га? — Свернул из толстых коротких пальцев кукиш, сунул под самый нос председателя. — Бачишь? Богато вас кричать да в машинах кататься. Спытай таку ось бурьяняку! Через него мышь не пролезет, а ты с дрючком... Не сверкай очами, чихав я на тебя!
Тяжелея от страха, Андрей готов был кинуться разнимать, если они сцепятся драться. Ясно же, председателю не устоять против широченного Василя. Но Павел Кузьмич нервически откинул прут и шагнул к трактору.
— Показывайте, что у вас тут....
— Хай Андрей показуе, а я трошки в председательской машине...
— Василь! Не дури. — Андрей видел, как побледнели савичевские скулы и под ними выдавились желваки. — Идем, еще раз попробуем...
— Дулю з маком! Меня николы не билы, меня всегда культурно, вежливо воспитывали...
Савичев молчал. Жалел уже, что «переборщил», протянув парней хворостиной. Но извиняться перед ними не хотел: он не верил, что косить нельзя — другие-то косят! Зная толк в машинах, решил сам попробовать. Он был уверен, что наладит работу, что потом с полным основанием скажет: «Надо было кнутом вас, стервецов!»
Сзади громко зафыркал мотор, коротко квакнул сигнал. Савичев и Андрей оглянулись. Потрескивая колесами по ломкой низкой стерне, трогался с места «газик», за рулем его сидел и нахально улыбался Василь. Ошеломленный Андрей бросился к нему, но Василь прибавил скорость и скрылся за мыском сизого терновника.
— Вот скотина! — Андрей беспомощно опустил руки. — Сбегать за ним?
— Зачем? А если он в поселок уехал. Дураков, знаешь, не сеют, не жнут... — Савичев намотал шнур на шкивок пускача, завел трактор. — Садись! — кивнул Андрею на сиденье прицепленых сзади граблей и полез в кабину, трудно затаскивая протез.
Сердито рыкнув, трактор тронулся. Заспешила, залилась треском ножей навесная косилка. Высунувшись из кабины, Савичев хмуро смотрел, как все пять полотен, словно растопыренные пальцы, лезли на густую стену трав. Видать, больно уж плотна была эта цветущая стена молочая и татарника, косилка судорожно подергивалась, работала с натужным подвыванием. Но вдруг она запела звонче, быстрее затарабанил гусеницами трактор, а Савичев ахнул: за левым крайним полотном трава, будто после унизительного поклона, распрямлялась и заносчиво высилась меж скошенных рядков.
Павел Кузьмич выключил скорость, осторожно, на здоровую ногу, спрыгнул с гусеницы. Андрей уже сидел возле отказавшего полотна.
— Что?
— Косу порвало. Скорость мала. Может, отцепим грабли?
— Нет! У других косят, а у нас... запасная есть? Ставь. Попробуем на повышенной...
На повышенной скорости трактор тут же закапризничал, заквохтал на гаснущих оборотах. Савичев остановил его, тяжело подошел к Андрею, бледный, в испарине. Сел на раму граблей, зло сплюнул: «Как все равно полынный веник жевал!» У него только что закончились страшные головные боли, второй день как спала высокая температура, и теперь нестерпимо зудело в ушах, чесались десны.
