Алла Драбкина - ...и чуть впереди
Савелий сокрушался, а отец оглушительно хохотал:
— Сам бог помог, Савелий. Я сделал все, что мог. Ты, брат, посуду кипятком ошпарь…
— A то я не шпарю, каждый день шпарю.
Одна только женщина Женьке нравилась. Ее тоже звали Женя. Она приходила раньше, чем Женька ложился спать, и до утра никогда не оставалась. К Женьке не лезла, не пыталась ему понравиться, даже наоборот, когда отец начинал при ней ругать Женькиных учителей, злилась:
— Ты, Лобанов, дура. Парню с людьми жить. Тебе доживать, а ему жить. Ты хоть делом свою гнусную жизнь оправдать можешь, а он-то пока никто… Ему учиться.
Она одна позволяла себе так говорить с отцом, но отец не злился. Женька тоже не злился, он как собака чувствовал, на кого можно рычать, а на кого нет. Между прочим, и приблудный пес на эту Женю не рычал.
— Да мой Женька знает в тысячу раз больше всех в классе! — кричал отец. — А его пичкают чепухой, как недоразвитого.
Женя усмехалась:
— Слушай, тезка, забудь все, что знаешь. А то потом жить неинтересно будет… С жиру начнешь беситься… как папочка… Так он хоть что-то из себя представляет.
— Да эта же их литераторша такое несет! — кричал отец.
— Знаешь, над чем я сейчас работаю? — спокойно оборвала его Женя.
— Над чем?
— Над тем, чтоб понимать. А иногда — даже прощать. Ужасно тяжелая работа.
— Что, тоже по йогам пошла?
— Дура ты, Лобанов. Какой, по-твоему, самый большой порок в человеке?
— Невинность! — орал отец. — Когда по крови люди ходят, а умеют не пачкаться. Не замечать.
— Вот именно, — спокойно говорила Женя, — когда чистенькие платьица берегут. А ты и сам такой!
— Почему бы это?
— Потому что нетерпимость — та же глупость и то же ханжество, что розовая невинность среди грязи и боли. Твой сын лучше других! Твой сын больше всех знает. Твоему сыну можно оскорблять старушенцию учительницу, которая и так скоро рассыпется. И ты позволяешь, даже подначиваешь. И гремишь у старушки под носом своим кулачищем. Ты живешь, позволь же и ей дожить.
Женьку удивляло, что Женя знала такие подробности. Неужели отец делился с ней?
— А старухе надо приработать к пенсии, — продолжала Женя. — Она любит Пушкина, она хочет им вдолбить эту любовь, а твой сын в ответ на ее вопрос заявляет, что она плохо знает литературу. Предположим, она и правда что-то забыла, спутала… Но ведь есть жалость…
— Меня не жалели.
— Откуда ты знаешь? Тебе просто не показывали этого. Еще бы! Погладь тебя по голове — откусишь руку.
Они говорили так в Женькином присутствии, и ему нравилось это, потому что это было не «воспитание», а просто разговор, спор. Женька делал вид, что скептически относится к словам Жени, так же, как отец, пожимал плечами, но так же, как отец, не злился и не знал, что возразить. Иногда ему даже хотелось, чтобы Женя погладила его по голове, просто так.
В школе Женьке было легко. Не то чтобы его любили, зачем ему «их любовь» (так говорил отец). Не то чтобы боялись — он был самым низкорослым в классе, драк не любил. Но руку на него никто не поднимал.
Просто все дело, наверное, в том, что он один мог позволить себе делать все, что заблагорассудится. Он мог тонко и едко издеваться над учителями — ребята его поддерживали (одна из учительниц как-то сказала на педсовете, его внешности и поступках есть что-то самурайское).
Но вот какой-нибудь из вернейших оруженосцев Женьки проделывал подобную же каверзу и вместо похвалы получал от Женьки презрительное: «Дерьмо!»
Никакой логики в его поступках не было, он ставил в тупик товарищей, втайне насмехаясь над ними за то, что они, большинство, шли за ним одним.
Отца вызывали в школу. Это было всего три раза. И Женька сменил три школы, а сейчас учился в четвертой, чувствуя, что это тоже долго не протянется.
Ну что ж… Так ему больше нравилось.
Власть над товарищами скоро приедалась, и он с удовольствием переходил в другую школу, чтобы начать все с начала.
Нельзя сказать, что не было учителей, которых бы Женька любил, но при первом же подозрении, что его «воспитывают», он уходил из-под любой власти. Уйти было легко, потому что дома был отец, который мог заменить ему все.
Здесь, в лагере, уйти было некуда. Властвовать над ребятами и влюблять в себя девочек было скучно. А эта чертова вожатая не делала ни шагу навстречу. Кому сказать, как ему вдруг надоела эта полная свобода?
Ну что ей, этой дурище, стоит сказать: «Лобанов, я приказываю тебе идти со всеми».
Так нет, не скажет. Всех других чуть ли не по головке гладит, лыбится каждому от уха до уха, Купчинкина ночью будит, чтоб не описался, а к Женьке… Ну что ж, она не дождется, чтобы он сделал первый шаг.
…И все-таки первый шаг он сделал. Получилось это вроде бы случайно: строгал стрелу для лука и поранил палец. Вообще-то это была пустяковая царапина, хотя крови вылилось достаточно. Полагалось пойти в медпункт, но Женька, вдруг осененный, подошел к вожатой.
— Марий Игоревна, я порезался…
При виде крови она побледнела, качнулась даже, схватила его за руку:
— Сейчас же в изолятор!
— Там никого нет.
Он соврал. В изолятор он не ходил.
Она подбежала к отрядной аптечке.
— Больно? Ты потерпи. Сейчас я залью йодом.
Больно ему не было, но он ей об этом не сказал. Пусть немного поволнуется.
Она залила царапину йодом, неумело забинтовала и все спрашивала тревожно:
— Больно? Очень больно?
Он не мог объяснить себе, что же испытывал он, глядя в ее встревоженное лице, но это чувство ему явно было до сих пор не знакомо.
На следующий день он подошел к ней и сказал:
— Перебинтуйте палец…
И опять повторилось то блаженное состояние, не знакомое ему раньше. На всем белом свете у Женьки был отец. Но у отца не было таких тонких ласковых рук, отец не умел говорить так встревоженно, отец не знал таких слов:
— Потерпи маленький… Ничего, немного пожжет, а потом заживет. Постарайся не мочить палец и не ковыряться в земле… Надо сделать укол против столбняка. Не бойся, я пойду с тобой.
«Хитрая!» — пытался он упрямо думать, но с ужасом ждал того дня, когда эта проклятая царапина совсем заживет и ему не надо будет просить вожатую бинтовать ее. Однажды он просто-напросто взял гвоздь и расковырял рану.
Пусть так, но он заставит эту вожатую возиться с собой. Все равно заставит…
Глава 3
Опять Маша
Маша почувствовала, что в Женьке что-то меняется. Как всякий здоровый, уравновешенный человек, ложной гордостью она не обладала, поэтому решила, несмотря ни на что, пойти Женьке навстречу.
— Мы сегодня идем очень далеко. В лес, за грибами. Женя, мне бы не хотелось оставлять тебя одного. Что ж ты, всю смену так и проторчишь на территории?
— Вообще-то можно, — выждав значительную паузу, ответил он.
Все остальные запрыгали на одной ножке.
— Лобан с нами идет…
— Лобан, иди сюда…
— Лобан, ко мне…
Всю дорогу до леса, да и в лесу, он все-таки держался особняком. Отставал или убегал вперед. Но все-таки он пошел! Наконец-то он был со всеми!
Маша понимала, что радоваться рано, боялась нарушить хрупкую связь с этим непокладистым, слишком взрослым мальчишкой, но вместе с тем боялась пойти у него на поводу, унизить себя, обнаружить радость.
Даже ребята заметили ее тревогу, хоть и не знали причин. Андрюша Новиков подумал, что она просто боится растерять ребят в лесу, поэтому взял на себя обязанность всех окликать и пересчитывать.
Маше оставалось только сидеть на полянке с девочками и плести венки. Девочки тарахтели.
— В эту смену Лобан какой-то тихий…
— Ага, все молчит…
— Чокнулся.
— А что, моя мама говорит, что у него отец тоже чокнутый…
— А мой папа говорит, что он самый лучший хирург.
— Мария Игоревна, скажите, пожалуйста, а может девочка первой объясниться мальчику в любви?
Маша слышала и не слышала, что они говорят, потому что думала о том, что боится, как бы этот самый Лобан не отмочил какой-нибудь штуки. Ведь не случайно же он пошел со всеми, ведь должен же он помнить тот их разговор, когда она назвала его низкорослым замухрышкой, а если судить по его лицу, так он должен мстить.
Только почему тогда он так носился со своей царапиной, почему с таким явным удовольствием заставлял ее бинтовать совершенно здоровый палец? Ничего не понятно.
Но хотелось надеяться на лучшее.
И действительно, Женька оказался великодушным. Он никуда не сбежал, не спрятался и даже лениво дал тумака Купчинкину, который, как всегда, потерялся и нашелся только в самую последнюю минуту.
Примирение между Машей и Женькой произошло тихо, незаметно, без единой жертвы с обеих сторон.
