Борис Блинов - Порт
Обратно мы очень торопились, чтобы не опоздать, и к порту вышли на полчаса раньше. Невдалеке уже виден был наш красивый белый пароход, а перед портом стояла древняя полуобвалившаяся стена с бойницами, ручеек ясный журчал, в тени деревьев стояли скамейки.
— Стоп! Привал! — скомандовал доктор.
Но все и так уже шли к скамейкам, доставали фотоаппараты, рассаживались. Я понял, что останавливаться здесь что-то вроде традиции.
Парни зашуровали в карманах, выгребая остатки мелочи, моя неразмененная бумажка очень их воодушевила. Больше всех обрадовался курсант Василий, зажал в кулаке деньги и побежал на спортивных ногах в ближний киоск. Вернулся он с красочной бутылкой и белыми пластиковыми стаканчиками.
— Наш пострел везде успел, — довольный, хохотнул доктор.
— А как же, на том стоим, — Василий нахально вскинул глаза и сразу же их отвел. Но самоуверенная улыбка с губ не сошла. Не нравился он мне сегодня. Что-то нечистое было в его суетной, напоказ, активности.
Густая, почти черная струя тяжело упала в стакан и стала медленно его наполнять. Горлышко бутылки слегка дрожало. Василий заметил это, рука его, закрывавшая этикетку, напряглась так, что побелели суставы.
Вася приподнял свой стакан:
— Ну, поихалы! Шоб дома не журились!
И вылил в себя, не глотая.
Доктор пил медленно, причмокивая, смакуя, перемежая глотки с затяжками сигареты. А я смотрел на курсанта и никак не мог поймать его взгляд.
— Что же ты, давай! — тянулся ко мне Василий и кивал головой. Немодная косая челка падала ему на лоб и почти закрывала глаза.
— Хочешь, чтобы я выпил? — обратился я к нему.
— Миша, не пей, если не хочешь, — обеспокоился Вася-ухман. — Отдай мне.
— Отдать, да? — спросил я, будто сомневался.
— Мне-то что, не пей, — курсант словно через силу поднял глаза. В них нахальство сочеталось с растерянностью. — Я думал так, по-товарищески…
— Ну, ну, товарищ, — сказал я. — Друг, товарищ и брат. Твое здоровье!
Вино было кисло-сладкое, вкусное. Курсант Василий выпил вслед за мной и расслабленно откинулся на спинку скамейки.
Все молчали. Вася собрал стаканчики, навинтил на бутылку пробку и сунул к себе в сумку.
— Чего замолкли-то? Студент, фотографируй, да двигать пора.
— Пошли не торопясь, — поднялся доктор.
Так в молчании мы подошли к своему борту и стали подниматься наверх.
Помполит был уже на борту. Он стоял на шкафуте, при входе в надстройку и проверял покупки. Либеральничал Василь Василич. Сумки перед ним открывали, докладывали, что купили, а он улыбался доверительно, не смотрел, только головой кивал и пропускал народ.
Курсант-Василий первый из наших проскочил, развел в стороны ручки пакета, и Василь Василич ему тоже кивнул и обласкал взглядом.
Я ничего не покупал и уже занес ногу над комингсом, но помполит меня приостановил.
— Минуточку, отойдемте сюда, — придвинулся он к переборке. У него шевельнулись ноздри, и он прерывисто вдохнул.
— Пили?
— В каком смысле? — спросил я.
— Не прикидывайтесь, Обиходов, в самом прямом: алкогольные напитки потребляли?
— А, это? — сказал я и вспомнил, как у Василия дрожали руки. Значит, все подтверждается.
— Вот именно — э т о. Э т о на флоте категорически запрещено. Вы что, не знаете?
— Да ладно, что вы как маленький!
Не хватало еще, чтобы он мне мораль читал.
— Нет уж, постойте, — придержал он меня за руку. — Когда других касается, вы наивны, за букву закона держитесь, а если самого… Где же ваша принципиальность?
— Что вы хотите? — спросил я.
— Признаешь?
— Признаю.
— Очень хорошо! — лицо его и в самом деле излучало радость. — Вынужден писать рапорт о нарушении правил поведения советского моряка за границей.
— Валяйте, пишите, — сказал я и про себя подумал: вот и паровоз подоспел.
Он, видимо, не рассчитывал на такой быстрый успех и ждал какого-нибудь подвоха.
— Ты отдаешь себе отчет, что…
— Полностью, — прервал я его.
— Ну, смотри!
— Да я все вижу, — сказал я и, стряхнув его руку, пошел к себе.
Кто-то дернулся в каюту и раз, и два, кому-то я понадобился. Мне — никто сейчас не был нужен. Я лежал на диване и слушал, как блаженно гудят намятые с непривычки ноги. Искусственная прохлада обнимала тело, дышалось легко и чисто. Ощущение было такое, словно после дальнего перехода добрался наконец до избушки и сбросил опостылевший рюкзак. Думать не хотелось ни о том, что произошло, ни о том, что ждет завтра. Где-то в отдаленной видимости забрезжил Рыбачий, приближенный сегодняшним днем, и мысль о нем была отрадна, как утешение за утомительные повороты дороги. Я вспоминал крутые, изрезанные скалы Муста-Тунтури, заснеженные озера, свой лыжный след, который словно нитью связывал мой путь по любимым местам и снова замыкался у избушки геологов, и прошлую зиму, когда выпал ранний большой снег. Такой ранний, что утки не успели улететь с полуострова. Вся вода покрылась корочкой льда, а сверху снегом, не оставив для них места. Они неуклюже передвигались по тундре, помогая себе расставленными крыльями. А когда в лыжню попадали, им легче становилось, и они по моей лыжне так и бегали, заметая ее, как лиса хвостом, и оставляли по краям симметричные треугольные следы. Я от лунки голову поднял, а утки, оказывается, уже на льду. Обсели меня кругом и смотрят, не убегают, словно помощи ждут. Головенки на длинных худых шеях качаются, изможденные сами, обессилевшие. Но в руки не давались. Подпустят близко — коснуться можно, — начинают вскрикивать, крыльями махать из последних сил. Я до сих пор помню их глаза. В них было смирение, покорность, безнадежность какая-то, словно они понимали, что ничего изменить нельзя, и закон, который распоряжается их жизнями, справедлив и для чего-то нужен.
Можно отступать с надеждой, если позади защищенный тыл. А у меня даже дома не было, один Рыбачий маячил в отдалении. След от него выгнулся крутой дугой и пошел за перевал, уже и город миновал, и залив, и в море вышел, в открытый океан, до тропиков, до другой страны довел, прочертив полземли — и скоро снова повернет назад и замкнется у теплой, рубленой избушки.
А пока за окном — другое небо, и я расслабился на жестком диване и удивлялся, как странно устроен человек, который жалеет о чужой стране и знать не хочет о своих делах, который вдыхает тропический воздух и представляет себя в тундре, который не отзывается на стук, но телефонную трубку всегда снимет.
Трубка была прохладной и скользкой.
Звонил старший:
— Открой, поговорить надо!
Жаль, не ограждают двери, хоть и дюралевые, и с той стороны, извне нетерпеливо теребят ручку, не дождавшись, пока я поднимусь, и едва я открываю, решительно входит старший и, не садясь, начинает говорить о чем-то непонятном и лишенном смысла.
— Ты что наделал! Сдержаться не мог? При твоем-то положении!
Что же я сделал? Что же я, изверг, натворил? Из-за чего такие возбужденные глаза и такой трагический голос? Ах да, мы гуляли по Испании. Ей принадлежат Канарские острова, и на них есть такой праздничный туристский город. Ну, ну, а что дальше? В порту стоит наш «Трубецкой», мы вернулись из увольнения и теперь находимся в каюте. А перед портом есть древняя стена, ручеек журчит, на скамейке мы, и курсант Василий наливает трясущейся рукой, а на борту нас поджидает помполит.
— Остынь, успокойся. Чай поставить? — спросил я.
— Понимаю, алкаш был бы! — не слушая меня, возмущался старший. — Но ты же непьющий! Как специально провоцируешь.
Выглядел он очень неважно. Бледный, виски запали, на шее, прикрывая волдырь, пришлепнут пластырь.
— А если и в самом деле специально? — предположил я.
— То есть как? — он сделал круглые глаза.
Я заметил, что ему хорошо удается собой владеть и радости в нем почти не видно.
— Людей пожалел. Зачем, думаю, им мучиться, причины искусственные изобретать, третировать электрогруппу. Пусть у них будет реальный повод, а я посмотрю.
— Ты понимаешь, что говоришь? Я из-за тебя столько дней в тоннеле! Фурункулами оброс, как грибами. Зря, что ли?
— Все, больше не лазай, не потребуется.
— Как ты мог! — выкрикнул он, но уже не с прежним жаром.
— Не лукавь, Сергеич, — сказал я. — Ты же все знаешь. Сам просил меня пойти в город? Ты просил, курсант Василий наливал, помполит нюхал. И все хотели, все ждали, когда я сорвусь. Ну не противно тебе это? Мне уж невтерпеж стало. Хватит подлость сеять. Ведь она прорастает, плоды дает. Смотри, тебя уже втянули. Я не сержусь, нет, я просто решил, что так для всех будет лучше. Я теперь освободился, вас освободил. Отдохнем. Мы же друг против друга какие-то стены злобные возводили, чья выше, тот и прав. Сейчас уже не надо. Наверное, раньше следовало остановиться, не упираться рогом. Надо иначе. Не знаю как, но обострять отношения нельзя. Обострение вызывает злобу, а в злобе все средства хороши. Я теперь понял, где сила — она не во власти, нет, она — в уменьшении зла.
