Борис Блинов - Порт
А он ворчит:
— Тебя бы кто урезонил. — Старпому по инстанции: — Не могу работать.
Тот высвистел из тоннеля старшего, а Сергеич уже не знает, как и быть.
— Ладно, — говорит мне, — в другой раз.
— Какой другой? Подпалим ведь двигатель!
— Авось обойдется.
Полчаса я все-таки выждал, а на меня уже рапорт. Рапортов этих на меня штук пять скопилось. Но это все так, вагончики, а нужен еще и паровоз.
Я уж вниз, на самое дно спустился, светильники в трюме перебираю. Здесь-то, думаю, не достанут. Ошибся. Второй штурман затеял перекладку тары.
Какая тара! Помилуй бог! До промысла еще две недели!
— Не ваша забота. Обеспечьте фронт работ! — подавай им свет.
Я в отчаянии на мачту забрался, нашел, кажется, спокойное место. Нет, и тут отыскали. Ну что ты скажешь! Такое внимание электрогруппе, будто она одна и существует на судне. По трансляции только и слышно, как вахтенного электрика вызывают.
Толя Охрименко, не привычный к такой заботе, грустный ходит, ворчит, косится. Ящик чая у него подмок в провизионке, труба пресная там сочилась. Нормальный чай, брали бы за милую душу, индийский, второй сорт. Нет, запретили торговать и весь ящик на Толю повесили. Может, и случайность, но он меня обвиняет.
Из нашей службы только Сашу Румянцева долго не могли взять на крючок, потому что нет, наверное, на судне такого человека, который бы ему не симпатизировал. Для Саши все свои, что машина, что палуба. И он всем свой. У него подпольная кличка Отрок. Саша светленький, голубоглазый и краснеет при женщинах, будто их никогда не видел. Как уж там, в своем институте, они его к делу не пристегнули? Он такой чистый, словно всегда умытый, и улыбка у него нежная, как у девушки. Я, признаться, таких ребят на флоте не встречал. Себя он совершенно не ощущает, словно дух святой. Будто у него ни тела нет, ни своих потребностей — все для других.
Народ, как раскусил, что он такой — повалил к нему валом. За пару дней выпотрошили весь запас съестного, что он на рейс принес, только кофе не смогли. Кто-то из нас еще на стоянке обмолвился, что неплохо бы кофе запастись. Саша заявил, чтобы не беспокоились, кофе он на всех возьмет. И приволок четыре килограмма. В ведро высыпали — полное. Народ прет к нему, чуть не в очередь, а он кипятит да радуется. Уют у себя создал, изречения разные по стенкам развесил, разрисовал. Журналы, книги на столике, магнитофон — прямо тебе культурный центр. И разговоры вначале все под культуру подверстывал. Но шибко-то эту тему не поддерживали, быстро сворачивали на травлю. А он не противится, смеется вместе со всеми. Помполит на него общественные дела навесил: ребята-заочники из ЗШМ с заданиями своими детскими лезут, я, грешным делом, тоже; со вторым механиком они какую-то рацуху изобретают. Когда парень спит — непонятно. Не осилит, боюсь, сорвется — столько на себя нагрузил.
Я ему говорю:
— Саша, ты что делаешь? Остынь.
А он отвечает:
— Я живу.
Была у него одна странность с прогулками. Народ — кто как гуляет, кто бегает, кто железо ворочает, помполит пешком ходит, кругами, и глубоко дышит, женщины по одному борту взад-вперед. А Саша позднее всех на палубе задерживается. Перед самой темнотой обход делаешь, а он сидит один на юте, на сизалевой бухте примостился, как йог, поджав ноги, и смотрит на море, лицом к закату. Где-то прочитал про зеленый луч и вот выходит каждый вечер его ловить. Пока к нему не подойдешь да не окликнешь, он тебя и не заметит. И пасмурно когда — сидит. Море серое, однообразное, чайки в воздухе, как подвешенные, а он радуется:
— Гляди, — говорит, — как они нас полюбили, не отпускают с самого порта. Вон у той, я заметил, черное пятнышко на груди, она ниже всех опускается. Интересно, как они нас видят? Что мы для них?
Холодно, скалы у Норвегии в снегу, а ему ничего, грудь распахнута, ветер в лицо, волосы полощутся. Скажешь ему:
— Саш, хорош балдеть, простудишься!
Он будто не слышит. Уставится на горизонт, глаза сощурит, слезу смаргивает, не отвернется. Вдруг за руку схватит:
— Кто это, Миша! Смотри, смотри, с нами параллельно идет! Необычный кто-то!
Я ничего не вижу. Что ему померещилось?
А он сердится:
— Да вон же, вон! Ну как ты не видишь? Похоже — парусник!
Разглядишь — какая-то букашка вдалеке чешет, скажешь:
— Может быть.
Он разволнуется, вскочит, к борту подбежит:
— Точно, парусник! Ну точно же. Эх, черт, жалко, что не сблизимся. Ты подумай, настоящий парусник. И ход какой — нам не уступит.
Так бывало до самой темноты и просидит.
Кто бы мог подумать, что из-за этой невинной странности Саша тоже обретет могущественного недруга.
Как-то насиделся Саша на юте, намерзся и шел в каюту. Чувствует, тепло банное, сухое гонит по коридору. Зашел в баню — пусто. Парилку открыл — никого, жаром так и пышет. Забрался он на полок, шапку натянул на уши и дрожит, согреться никак не может.
В это время проходил мимо старпом. Видит, дверь открыта — не порядок. Заглянул в парную — Саша сидит на верхотуре, в сапогах, в ватнике, смотрит на старпома круглыми глазами и зубами клацает. Старпом развернулся и бегом к доктору.
А Саша сообразил, что выглядит он в парной не совсем естественно, и быстренько в каюту убежал. Разделся, сапоги в рундук, за стол сел — книжку читает. Через пару минут старпом с доктором вваливаются.
Старпом спрашивает:
— Ты где был?
Саша смотрит на него голубыми глазами:
— Нигде. Я Трифонова читаю.
Доктор интересуется:
— Давно?
— Часа полтора, — отвечает Саша.
Доктор на обложку взглянул и пожал плечами:
— Что же вы, Геннадий Андреевич?
У старпома челюсть отвисла, молчит, не может в ситуацию врубиться. Доктор осторожно взял его за руку и повел. И тот пошел безропотно.
А через четверть часа врывается и кричит:
— Ты что меня позоришь! Признавайся, мамин сын, ты сидел?
Саша поднял на него свои ясные очи и говорит:
— Не кричите, Геннадий Андреевич, а то я опять доктора позову.
Старпом вылетел из каюты, как наскипидаренный.
А по судну уже слух пошел: старпом того… картины видит.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Переход из холода в тепло всегда непогодой сопровождается. Это естественно, встречаются две разные жизни — северная и южная, и на грани, на самой кромке они должны как-то взаимодействовать. Не захват, не вражда — никто на чужую территорию не претендует — просто вынужденное существование на границе двух сред. Все равно ведь север — севером остается, а юг — югом, никто никому претензий не предъявляет.
Пока мы эту границу преодолели, нас изрядно покачало. Но мы без натуги проткнули ее своим острым носом, словно стежок сделали, и теперь вышли в спокойные воды и тянули за собой след, затягивали нитку. Ровное водное пространство, вокруг никого. Вверху, внизу тоже пусто — одни катим по океану. Но какие мы катим-то, что на борту делается? — завыть хочется. Братцы, совесть-то у нас есть? Никто ведь не мешает, все в наших собственных руках — райскую жизнь можно наладить! Так что же мы, не умеем мирно жить, не хотим? Сами с собой? Сами для себя? В крови у нас, что ли, это неумение. Или все проще — не будь меня, плыли бы себе спокойно и забот не знали? Но я есть, куда же мне деваться, за борт прыгнуть?
Обстановка на судне настолько накалилась, что забеспокоился и Василь Василич. Он вызвал меня к себе и говорил со мной мягко, сострадательно, будто я прихворнул малость, а он своим добрым словом пытается меня вылечить. Интересовался, что мешает моей работе, почему с командой не лажу, какие претензии к администрации.
Из его слов следовало, что стоит мне покаяться в своих грехах и попросить у капитана прощения, и меня оставят в покое.
Я попытался рассказать ему о жизни на тральщике, но от самого слова «тральщик» он сморщился, будто в каюте дурно запахло, и сказал, вспомнив о своем строительном прошлом:
— Ну что вы! Тральщик — это же нулевой цикл. А мы все-таки на этажах живем и дом наш, знаете, не из последних. Вам надо приспосабливаться к новому положению.
Он благожелательно мне пояснил, что если я буду упорствовать, то ему придется согласиться с капитаном и в интересах коллектива позаботиться о том, чтобы меня скорейшим образом нейтрализовать. Лас-Пальмас не за горами, но время подумать еще есть. Он будет ждать от меня окончательного ответа до прихода.
— Когда приход? — спросил я.
— Завтра будет собрание, значит, послезавтра приход, — сказал он так, будто от собрания зависело, придем мы или нет.
Когда объявили собраться, я вошел в салон и словно в цветник попал. Воздух благоухал ароматами. Опаленные свежим загаром, краснели лица. Мощные бицепсы, мускулистые шеи растягивали мягкий трикотаж иностранных футболок. От ярких букв, рисунков, расцветок рябило в глазах. Ниже столиков, по проходу, благородной металлической синью отсвечивала джинсовая ткань. Таким нарядным и красочным я салон не видел. Но все же это был еще не сам праздник, а как бы генеральная репетиция перед ним.
