Борис Блинов - Порт
Я опустился на банку и заинтересовался историей мирового самолетостроения, которая была изображена на широкой спине передо мной. Хорошие самолетики строили, из жердочек, планок, перекрытий, уютные такие этажерки. Они на Рыбачьем на любом озере могли бы сесть, даже на Палве, в горах.
Шум примолк. Помполит стоял у киноэкрана и поджидал последних опаздывающих. Они пробегали наклонившись, словно кино уже шло, и быстро падали на свободные места.
Поначалу ничего нового я не услышал. За время нашего перехода обстановка там к лучшему не изменилась — те же люди ходят с магнитофонами, так же «Супер Перрис» заманивает, бывшая «Аврора». Но он напомнил об этом и дальше пошел. А дальше был другой вопрос, о коллективной ответственности. Толя тогда, на отходе, мне не все до конца рассказал. Те двое досмотровых, которые не обнаружили в динамике деньги и были уволены с флота, парни те инициативными оказались и подали на администрацию в суд. И суд их оправдал, потому что законных оснований для увольнения не нашел — они нанимались рыбу грузить, а не вскрывать переборки. А вот теперь, чтобы исключить такую инициативу, мы должны сами, добровольно подписаться под письмом, которое и будет законным основанием для наказания.
Я когда суть ухватил, у меня даже лоб зачесался. Ситуация очень напомнила мне предотходную, будто я снова стою перед неведомым инспектором, ловлю его мощный кулак, набиваю себе шишку.
— Кто же за это проголосует? — удивился я.
— Все проголосуют. Все сознательные члены команды, — уверенно проговорил помполит. — Мы не чужие друг другу люди, мы тут одна семья, — развивал он мысль. — Поэтому должны не только о себе заботиться, а и друг о друге. Будете ходить, присматриваться, кто что покупает, у кого сколько денег осталось и не появились ли лишние. Теперь мы все друг за друга отвечаем. Ну, а по приходу для проверки с чеками — прошу в дежурку.
— Значит, я несознательный, — признался я. — Я против.
— Так и запишем, значит, один — против.
Коля Заботин, не спеша, внес это в протокол.
— А как же «друг, товарищ и брат»? Уже отменяется? — спросил я.
— Нисколько, — любезно улыбнулся Василь Василич. — Вот и будем по-дружески, по-товарищески. Надо проще смотреть на вещи, Обиходов. В одном доме живем, из одного котла хлебаем, все по-семейному, так сказать. Поменьше демагогии.
— Чего там, ясно! — закричали парни. — Давай кино!
— Кино! Кино! «Полосатый рейс»! — загалдел народ.
Курсант Василий только и ждал команды. Свет потух, и пошли титры.
Чертыхаясь, я вышел из салона и наткнулся на помполита, он словно поджидал меня.
— Все-то, Обиходов, вам у нас не нравится, — сказал он с сочувствием. — Сдается мне, что вы не в тот поезд сели.
И он горестно вздохнул.
— Это не разговор, Василь Василич, — ответил я. — Вы что же, хотите, чтобы я из поезда выпрыгнул, если в купе грязно? Я лучше подмету.
— Смотри ты, какой чистюля, — искренне изумился он.
Когда мы пришли в этот самый Лас-Пальмас, капитан лихо пришвартовался и, словно вожжи бросив, сказал своим подчиненным:
— Вы тут командуйте. Я через пару дней буду. Загрузил подъехавшую легковушку какими-то ящиками и исчез.
Всем увольнением помполит ведал, и ему, видно, не сладко приходилось — то одного, то другого вызывал к себе по трансляции, и голос у него был такой взвинченный, что, казалось, вот-вот сорвется. В коридорах сутолока, нафранченные парни рыскают по каютам, группы свои ищут, деньги получают, пропуска — суета, от которой нигде не спрячешься, кроме своей каюты. Я закрылся, на стук не отвечаю, трансляцию вырубил. Попробовал было интегралы решать, но душа к ним что-то не лежала. В дверь толкались все реже, и я уж думал, меня оставили в покое. Но тут телефон зазвонил — помполит срочно требовал к себе, и едва я войти успел, как он на меня напустился:
— Вечно с вами проблемы!.. До каких пор… Вы последний остались! — Он хотел знать, почему я не получаю пропуск и задерживаю группу.
Я ему ответил, что при сложившихся условиях идти в увольнение не могу.
— Я ожидал, — сказал он тихо, закрыл глаза и пару раз шумно вздохнул. И сразу спокойным стал, рассудительным, начал меня уговаривать не делать этого.
— Вам-то что? — сказал я. — Не хочу и не иду. Не вахта — дело добровольное.
— Так только кажется. Все идут, а вы нет — это демонстрация.
— Да поймите вы, — принялся я объяснять, — я не могу идти, потому что не принял на себя эту вашу ответственность. Надо же быть последовательным.
— Никакой тут связи нет, — настаивал он. — Твой отказ выглядит как пренебрежение. Это вообще ЧП, такого никто не делал. Что я в рейсовом донесении укажу? Сходи, без всякой ответственности. И вообще, ты все воспринимаешь слишком в лоб. Ответственность эта чисто формальная. Проголосовали, и все. Кто теперь про нее помнит!
— Я помню.
— Вот ты один и помнишь, а остальные давно забыть успели. Твой жест все равно что голодовка. Кто же от блага своего запросто так отказывается? Ты этим протест выражаешь — вот ведь какая картина.
Я, признаться, про это не подумал и озадачился. А тут он старшего вызвал, и тот охотно подключился: сходи да сходи, ну что ты нарываешься, отношения и так на грани фола, зачем давать новый повод…
— Ладно, — говорю, — раз ты считаешь.
Но как-то тягостно у меня было на душе.
Ребята из моей группы уже на причале стояли, у разукрашенного лобастого рафика и дружно меня материли. В рафик народу набилось чуть не полкоманды, все скрюченные, сдавленные, ругаются.
— Куда едем? — спросил я, лежа на чьих-то коленях.
— В «Супер Перрис», — ответили мне. — В бывшую «Аврору».
— Что! — вскрикнул я.
— Не боись, забесплатно.
Я стал вырываться. Но тут открылась передняя дверка, и на сиденье рядом с водителем-испанцем плюхнулся помполит и скомандовал:
— Поехали!
Привезли нас к алюминиевым рифленым воротам, маленькую дверь открыли, и мы вошли. Будто склад какой-то, тюки лежат с товарами, местные тетки в халатах ходят. Прошли чуток и оказались в магазине.
У них самообслуживание. Прилавки по всему залу расставлены. Товары грудами лежат. А между рядами ходят наши, русские парни, прицениваются, щупают, выбирают. Я обрадовался, к ним подскочил:
— Кто? С какого парохода? Откуда?
Но они шибко озабочены были, мне не ответили и вроде бы отстранились, обиделись, что с неуместными вопросами лезу. Свои все рассосались по магазину. Я прошелся по рядам, посмотрел товары и сел на стульчик, ближе к выходу, группу свою ждать.
Несколько раз ко мне подходили молодые продавцы, заговаривали, спрашивали по-русски, чего хочу, сколько денег. Но я, помня наставления, мужественно молчал, и они удивлялись и, наконец, оставили меня в покое. Я сидел, томился, слушал рекламный ролик, специально для русских сделанный. Они там весело магазин свой расхваливали, не стесняясь в выражениях, а в конце восклицали: «Почему у нас так все дешево?» И сами отвечали: «А хрен его знает!» Только они не «хрен» говорили. Изредка мне на глаза попадались свои, сосредоточенные, с блестящими от пота лицами, с горящими глазами и снова пропадали в горах наваленного товара за витринами и стеллажами. Мне одиноко было, грустно, пусто как-то. Похабный ролик нервировал. Я подумал, возможно, и в самом деле я не совсем нормальный, потому что не может так быть, что все не правы и на судне и здесь, а один прав. Так уж, видно, меня изуродовали на СРТ, что от настоящей жизни я отстал, не могу к ней приспособиться и делать мне на белых пароходах нечего. На них нельзя жить единой жизнью, а нужно как бы раздваиваться, и то, что считаешь правильным — держать при себе или высказывать другу в каюте, а для общественной жизни надо вырабатывать какие-то условные нормы поведения, чтобы не мешать тому, что заведено неизвестно кем, что катится независимо от жизни и имеет свой внешний, формальный и непонятный мне смысл.
Через два часа наша группа собралась — Вася-ухман, курсант Василий и доктор старшим — и мы пошли. Парни, не остыв еще от покупного азарта, громко горланили, перебивая друг друга, рассказывали, как они успешно торговались, сколько сэкономили и что купили, а я, как отщепенец, шел рядом и молчал. В просвете домов мелькнул пляж и белые гребни прибоя, но я понял уже, что туда нам дороги нет, потому что на руках еще оставалась валюта и надо зайти на рынок и в «Совиспан». Скопища газующих машин на светофорах перегораживали нам дорогу, и от бензинового чада становилось трудно дышать. Бесконечной чередой тянулись мимо пестрые, блестящие витрины, нерусские надписи назойливо лезли в глаза. От тщетной попытки их прочесть и понять голова становилась тяжелой, тупой и бессмысленной.
Обратно мы очень торопились, чтобы не опоздать, и к порту вышли на полчаса раньше. Невдалеке уже виден был наш красивый белый пароход, а перед портом стояла древняя полуобвалившаяся стена с бойницами, ручеек ясный журчал, в тени деревьев стояли скамейки.
