Борис Блинов - Порт
— А что, Ваня, — спрашивает его Жора Шляхтеченко, — ты вроде с нами не согласен, по глазам вижу.
— Не согласен, — говорит Ваня.
— А в чем же ты, Ваня, с нами не согласен?
— Ваши, может, и изменяют, а моя нет, — отвечает Ваня и ласково так на всех смотрит. Тут уж мы завелись не на шутку.
— Это почему же ты так считаешь? — спрашиваем.
— Она у меня не такая, — говорит.
У всех, значит, такие, а у него не такая!
— А вот, Ваня, хоть ты и уверен, — говорит Жора Шляхтеченко, — а проверить тебе слабо.
— Мне проверять нечего, — говорит Ваня, но уже не улыбается. — Я и так знаю.
— Я же говорил, слабо, — не унимается Жора.
— А пожалуйста, — говорит вдруг Ваня.
И договорились мы, как возвращаемся из рейса, приходит Ваня домой, бьет кулаком по столу и говорит такие слова: «Все про тебя знаю! Выкладывай начистоту!» И смотрит, что получится.
Ну, пришли мы. Выпил Ваня для храбрости и ушел. А на пароход обратно не вернулся. Потому что, когда он стукнул кулаком по столу и сказал жене: «Все про тебя знаю!» она вдруг бух ему в ноги и давай голосить: «Ох, Ванечка, прости!»
А Ваня пошел в отдел кадров и списался на берег от греха подальше. Или уж лучше сказать — поближе».
Парни засмеялись. Одна Лялька вдруг серьезной стала и какой-то злой, нервной. Она швырнула ложки на стол и сказала громко:
— Прямо ангелы небесные. Трепачи! Видали — бабы во всем виноваты. На себя посмотрите! Кто из вас ко мне не подкатывал? Может, ты, боцман? Сколько у тебя валюты, я забыла?
Ребята молчали, склонились над тарелками.
— Сколько ни есть — вся моя, — пробубнил боцман себе под нос.
— И Ваня этот такой же, знаю его. Барахольщики! Смотрите на бабу, как на вещь. Потому вас, дураков, и бросают.
— Прошу без оскорблений! — поднял голову боцман.
Лялька резанула его взглядом и не удостоила ответом.
— Размякли тут, растеклись по столам, добренькие. Миша то, Миша се. Юлите, как кобели побитые, смотреть противно. Довели человека, схарчили. Ни одна баба такого не сделает. Да я бы на его месте за один стол с вами не села после всего.
Ну и Лялька! Какая муха ее укусила!
— Тебе и на своем неплохо, — ехидно усмехнулся боцман.
— А хоть бы и так! — Лялька с вызовом всех оглядела.
— Тебя пригрели — радуйся. А пыл свой попусту не трать. Не на век ушел, вечером будет, — проговорил боцман с кривой усмешкой.
— Пригрели! А тебе завидно? Иди, скажи ему. Или хочешь — я сама скажу, — и резко шагнула к нему: — Сказать? Посмотрим, что от тебя останется.
Она стояла у всех на виду напряженная, подобранная, будто лесная кошка перед прыжком.
— Да ладно, Ляль, — вступился Коля Заботин. — Что ты на людей кидаешься!
— Он-то человек? Дубина стоеросовая, телега. Только жрать и работать может. Поел — иди, драй свою палубу! Для другого у тебя мозги не приспособлены.
— Ого! Она уже и командует! Настоящая капитанша! — с деланным восторгом произнес боцман.
Лялька резво подскочила к нему и со всего маху влепила звонкую пощечину. Боцман оттолкнул ее. Она упала на стол, снесла супницу, тарелки.
Ребята повскакивали с мест, встали между ними.
— А чего она! Шальная дура! Я ее трогал? Пошутить нельзя, — оправдывался боцман, обивая схватившие его руки.
— Ша, ребята, ничего не было. Тишина, — призывал к порядку Коля. — Ляль, ты как, не ушиблась?
Лялька стояла как ни в чем не бывало, потирала ушибленную руку.
— Идиоты, — сказала она, ни к кому не обращаясь. — Что бы вы знали? Он, может, несчастней всех вас.
— А мы-то что, — удивился я. — Мы разве говорили про это?
— Извини, Ляль. Извини, — подошел к ней Коля.
— А ну вас! — отмахнулась Лялька и, гордо вскинув голову, пошла в буфетную.
Ох, неладно, все неладно получилось. Хорошо еще, Толя на берегу. Бухнуться бы сейчас в койку, заснуть и проснуться дома.
Капитан прикатил под вечер. Народ уже весь на борту был. Парни сгрудились у релингов, праздно разглядывали длинный причал, низкую стену пакгауза, расписанную автографами наших судов, и одинокую фигуру, притулившуюся у серого бетона. Этот друг два дня уже здесь маячит, с самого нашего прихода. Стоит группе сойти на причал — он отлепится от стены, идет рядом, чуть приотстав, и будто сам себе бубнит: «Чейнч, чейнч». На виду у парохода парни с ним общаться опасались, а он никак этого понять не хотел, сопровождал до носовых швартовых, зона его там кончалась, что ли? Не проходит здесь чейнч, друг, пора бы уяснить. Почему-то жалко его было.
Он раньше нас среагировал. Спиной оттолкнулся от стены и сделал пару шагов к борту. На тусклом лице появился проблеск надежды. Маленькая, кургузая машина, замедляя ход, катила к борту. Брюхо у нее отвисло, как у беременного насекомого, почти асфальт скребло. Точно у трапа остановилась, и дверки, словно крылышки, распахнулись. Капитан резво выпрыгнул и, обойдя машину, помог выйти нарядной женщине лет тридцати. С переднего сиденья вылез какой-то благородный чинарь и молодая блондинка.
Вахтенный поспешно дал два звонка по судну, и капитан поднял вверх сцепленные руки и поприветствовал трибуну будто спортсмен-олимпиец. Он и правда на спортсмена походил, высокий, широкоплечий, поджарый. Кремовая форма с каким-то космическим отливом сидела на нем, как влитая, сверкало золото на плечах и якорях пуговиц, сияющая улыбка — ему бы на первой ступеньке пьедестала как раз место. Видно было, что таким он себя и чувствовал.
На судне он не часто в форму облачался, хотя единственный из капитанов флота запретил нашим отцам-командирам без формы появляться в кают-компании. Димыч рассказывал, сам в тренировках линялых придет, вытянет ноги в шлепанцах, а командиры при галунах и в черных ботинках парятся. Димыч как-то подивился такому несоответствию. А Рустам Иванович ему объяснил: «Я в этой епархии поп, а поп может и на паперти пердеть».
Женщины внизу щебетали, как пташки, возбужденные, красивые, сверкали их глаза, драгоценности — русские были женщины и чинарь русский, из представительства.
Испанец обошел их с одной стороны, с другой, постоял около, но понял, видно, что ему не светит — не того пошиба люди, чтобы его грошовым чейнчем интересоваться — снова пошел подпирать стенку и слился с ней, серый на сером. А эти четверо не спешили расстаться. Перекладывали пакеты в фирменную сумку, разговаривали, громко смеялись, пританцовывали, потом прощаться стали. Они так крутились под взглядами всего парохода, что я подумал, не иначе как тоже себя на паперти ощущают.
Капитан наверх один пошел. Старпом, помполит, дед ждали его, расплывшись в улыбках. Бодрый, пропахший заграницей, отзывчивый, он хлопал их по плечам, жал руки, кивал ребятам, приветствовал, будто сто лет не видел. Потом как тараном прорезал толпу и пошел наверх, в водовороте уводя с собой свиту.
Все каюты наши по размерам почти одинаковы, и оборудование в них одно и то же, но каждая все-таки выдает характер своего хозяина. У Саши Румянцева она такая, каким по идее должен быть судовой культурный центр. Не комната с обязательными бессмысленными лицами и лохматой подшивкой газет, которые рвут на части за неимением бумаги, а вот такая уютная, обжитая обитель. У него и музыку можно послушать, и хорошие журналы полистать, и поговорить за чашечкой кофе. Свободный угол он разрисовал большими яркими цветами. Они не то чтобы как настоящие, совсем наоборот — такие в природе не растут, но они одушевленные какие-то, живые. Диковинным букетом в углу уединились и ведут свое существование, что-то их связывает вместе, что-то знают, свои заботы, своя жизнь. Пока не привык, я все заходил на эти цветы полюбоваться и на камин. Он широкую изоленту нарезал прямоугольниками и расклеил, будто кирпичи. А в середине у него не огонь, а окошко или дверь и что-то неясное изображено — вроде бы голубой свет и перевернутые красные деревья отражаются. Непонятно, а глаз не оторвать, так и тянет в эту глубину окунуться. Освежает очень. Старпом, когда увидел все это художество на стенах — прямо остервенел, велел к вечеру все ликвидировать. Но Саша не покорился и пошел к помполиту. До капитана дело дошло, и сам Рустам к Саше спустился, когда вышел из штопора, и Сашу похвалил. Из-за того, что ли, Саша так капитана уважает. Я просто объяснить себе не могу, за что Саша его так любит, прямо как отца родного.
Поэтому я был так удивлен, когда Саша сказал мне, как пригрозил:
— Если он тебя спишет — я тоже уйду в пассажиры. Так и знай!
Мы втроем собрались: Толя, Саша, я, вся электрогруппа, не считая старшего. Толя мрачный сидел, сосредоточенный в углу над цветами и молчал. И цветы будто бы благоухали французским ароматом.
— Можно мериться характерами, я понимаю, но будь справедлив, цени, уважай противника. Должно быть благородство к поверженному. Теперь, когда ты сбит, он обязан тебя простить, — напористо излагал Саша и смотрел на меня голубыми, страдающими глазами.
