Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
Оскар Эльза Копт заранее предусматривал вопросы исправника. Что может заботить господина начальника? Найдутся ли покупатели на мой земля? Ха! Десятки мелких, средних и крупных промышленников рыщут по Донбассу. Земля с каждым днем становится все дороже. Покупатели явятся даже сегодня… Дело есть дело, господин начальник, и время не ждет!
— Ну, а потом, когда выяснится, что карта подделана? — спросил Трифонов. — Куда вы спрячетесь, Оскар Эльза?
Копт усмехнулся, плутоватые глазки стали словно бы еще меньше:
— Я буду спокойно жить в свой колония. С этой карта я не имею дела. Горнопромышленники увидят эта карта в руках другой человек. Кто он? Нет, я не знаю…
Трифонов тоже засмеялся:
— Тонко! Однако где же повод для ареста? Разве он есть?
— Он будет, — спокойно, уверенно сказал Копт, откусывая кончик сигары.
— Лагутин собирается уезжать…
— Знаю.
— Так где же повод?
Копту было жарко в его тяжелой шубе; он расстегнул пуговицы и раздвинул борта, не отрывая локтя от пакета.
— Только кончается этот плохой погода, сразу будет повод. Ах, это простой, маленький игра! Просто господин инженер будет читать лекция рабочим. Он согласился. Он всегда давал согласие читать лекция. Два моих фрейнд, то есть, по-русски — верный друг, станут задавать вопросы. Там будет сказано слово против царя… Там будет и ваш надзор, конечно, тайный.
Трифонов шумно вздохнул и, усмехаясь, неторопливо протянул руку к пакету. Копт, однако, быстро спрятал пакет за отворот шубы.
— Это после лекции. Дело есть дело!
Они еще долго доверительно беседовали о подробностях намеченной операции. Трифонов узнал, что штейгер, техники и рабочие шахты Шмаева обратились к Лагутину с просьбой прочитать нм лекцию о его походах и изысканиях. Делать это на территории своего рудника Шмаев запретил. Он был уверен, что инициатива исходила от революционеров. Именно это подозрение Шмаева, которое стало известно Копту, и показалось ему привлекательным. Он поручил своим доверенным нанять специально для лекции помещение Горного училища и пригласить побольше рабочих. В этой ситуации он, Оскар Эльза Копт, зарабатывал славу культуртрегера. Он, конечно, отлично понимал, что в такое бурное время ни одно собрание не могло бы пройти мимо политических вопросов. Уже опробованные провокаторы должны были сделать свое дело — задавать крамольные вопросы и выкрикивать недозволенные призывы. Исправнику оставалось принять меры, что представляло не такую уж сложную задачу.
Немало дивясь тонкому расчету немца, Трифонов невольно подумал: «Два богатея, и у обоих один интерес — нажива, и какие все же разные характеры! Шмаев привык рубить сплеча, а этот плел замысловатую веревочку. Неужели Копт более мягок и человечен, чем Шмаев?» Не из праздного любопытства, но чтобы разгадать партнера до конца, он спросил:
— А если сорвется?
Немец не понял:
— Лекция?
— Нет, весь этот план… Допустим, сорвется и лекция. Просто Лагутин уедет по своему маршруту и увезет карты? Наконец, собрание в Горном училище может пройти благополучно. Разве трудно будет рабочим выставить двух ваших агентов за дверь?
Копт наклонил тяжелую лысую голову.
— Мы думайт об этом.
— Что тогда?
— Все равно. Нам нужен карта.
— Какой ценой?
— В мой пакет лежат две тысячи.
— Вы не поняли, Оскар Эльза…
— Он должен потерять сумка.
— При несчастном случае?
— Конечно.
— Возможно, он погибнет?
— Печальный факт!
Нет, Трифонов ошибся: никакой разницы между Данилой Шмаевым и Оскаром Эльзой Коптом не существовало. Просто Копт был изворотливей и хитрей. И снова исправник со злостью подумал о Митеньке Вихре. Митенька должен был действовать только в дороге. Само течение событий определяло ему роль последнего, но верного шанса. Вдруг он все-таки понадобится, этот шанс? Проклятый ворюга, как он посмел заболеть!
* * *Метель бушевала четверо суток и стихла внезапно, словно кто-то отсек ей косматые лапы. Ветер переменился на южный, и сразу запахло талым снегом, однако ростепель не собралась, — в сумерки ударил мороз.
В Лисичьем Байраке, разбросанном над кручами, по буграм, на откосах оврагов, заблестели робкие огоньки. Грустно пропел колокол, призывая мирян к вечерне. Вслед за ним, простуженный и утомленный, Скликая ночную шахтерскую смену, простонал гудок шмаевского рудника. Захлопали двери, заскрипел под ногами снег.
Яростно меся зыбкие сугробы, изогнутой улицей проплыл конный казачий разъезд. У самой мазанки Калюжного он проскакал по выветренным каменным гребешкам легкой рысью, и Лагутин, стоя у калитки, долго провожал его взглядом, пока смутные силуэты всадников не заволокла ночь.
«Торопятся… Куда они спешат? Где опять сдвинулся или треснул камень в фундаменте империи?»
Он засмотрелся на дальний горизонт, чуть уловимо прочерченный золотой каемкой. Там, за бескрайней равниной Задонечья, медленно, тяжело всходила луна, и низкие желтые сполохи, отразившись в небе, все гуще текли по заснеженным полянам и лесам.
Отсюда, с кряжа, с восходом луны открывался такой волшебный, почти нереальный простор, игра мерцаний и смена светотеней, что сердце неизъяснимо вдруг переполнялось тревожным и радостным ощущением полета, словно невидимые качели возносили Леонида Ивановича до небес.
Леонид Иванович любил этот край, где, вероятно, не было тропинки, по которой он не прошел бы, и наверняка не было оврага, долины, взгорка, высоты, каменных ущелий, карстовых пещер, соленых и пресных озер, извилистых степных речонок, древних курганов, старых и новых углеразработок, меловых карьеров, ртутных и соляных шахт, где он не побывал бы.
Он знал эту землю Донбасса и вширь, и вглубь, и мог бы без ошибки указать, где, на какой глубине, за какими напластованиями карбона залегает уголь, и назвать мощность пласта, его простирание, угол падения, места изломов, сбросов, пережимов и затуханий; указать пути подземных ручьев и речек, логовища гиблых плывунов, мощные щиты известняка и песчаника: он отдал разгадке этих тайн Донбасса все свои силы, энергию, ум — всего себя.
Он любил и пейзаж этого края, разнообразный и красочный: то ласковый, спокойный и радостный, то резкий и суровый.
Зыбкие сполохи света слились, сгустились, стали сплошным сиянием, пронизанным роем огненных искр; темные леса на равнине вспыхнули и запламенели, — над четкой чертой горизонта плеснула расплавленная медь луны.
Как быстро, как удивительно преображался мир, открывшийся взору с этой каменной вершины! Из неподвижной белесой мглы выплыл и резко обозначился гибко изогнутый контур реки; кручи над правым берегом ее нависли огромными лохматыми скирдами; взлетел и застыл высоко в небе соседний отрог кряжа. За линией берега разделяла темные перелески сонная заснеженная гладь озер. За ними, образуя мысы и острова, раскинулся на сотни километров вдоль течения Донца заповедный бор — древнее пристанище гулящего опального люда. Рубежное… Кабанье… Смутные проблески огоньков. Лагутин помнил, что в этом глухом селении, в лесах, перед тем как шагнуть на страницы истории, нашел себе прибежище Емельян Пугачев. Словно бы само раздолье донецких просторов порождало отвагу сердец!
И Леониду Ивановичу невольно вспомнились сетования салонных мужей, какие не раз доводилось ему слышать в Москве и Петербурге: «Ах, Донецкий бассейн — это зной и пыль… Это скучно!» Если бы они знали этот край: тишину соленых озер Славянска, белые утесы Святых гор, голубые скалы Миуса, гордую высь Саур-Могилы, лесные дебри Кременной, серебряные плесы Донца, зовущую даль Лисичьего Байрака!
В петровские времена этот выступ кряжа назывался Оленьими горами. Здесь и действительно бродили быстроногие стада. Как-то в балке Осьмушной под Лисичьим Байраком Лагутин нашел ветвистый рог… А когда позже, в знойный полдень, в сладком и душном дыхании трав перед ним на лесной поляне промелькнул силуэт красавца оленя, Лагутину почудилось, что это сон, что время чудесно возвратилось вспять, — мгновенно и на целые столетия.
Быть может, то был «последний из могикан», гордый и грустный потомок некогда бесчисленного рода…
О многом, об очень многом говорили Лагутину эти просторы, задымленные багровым пожаром луны.
В летнюю пору, в походах, шагая с перевала на перевал, он пленялся цветением степного мака, безмятежной радостью василька, звоном жаворонка в поднебесье и постоянно взволнованно сознавал, что совершает великое открытие! Мысленно он видел себя у робкого ручейка — у этого истока великой реки, которая еще прогрохочет сквозь время. Он знал, что наступит срок, и люди, ориентируясь по начертанным им стрелам, пройдут под землей, круша и взрывая дебри пород, освобождая огненный камень.
