Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)
Николаевичу. Куда?.. Город... стадион «Динамо»... Для какой цели? На побитие рекорда... Вот, по-моему, получилось убедительно.
Мы оба рассмеялись.
Он произнес:
— Чем черт не шутит, вдруг побьете рекорд? Тогда эта шутливая командировка останется вам на память. Пусть она будет вехой на вашем тернистом пути рекордсмена.
Он подвинул мне пачку «Казбека» и, когда я отказался, спохватился:
— Ну, конечно! Спортсменам курить не положено. И я хотел бросить, да вот незнакомая работа заставила опять взяться за прежнее. Ну, ни пуха, ни пера, как говорится.
Я с благодарностью взглянул в его скуластое лицо, рассеченное от виска до губы розовым шрамом. На нем был китель с орденом Отечественной войны. Я подумал, что армия дала нам много прекрасных людей
Лада захлопала в ладоши, прочитав мою командировку и, взяв меня за уши, приблизив свое лицо к моему, сказала:
— Ах, Сашка! Я знала, что все так хорошо сложится. Сразу видно — он настоящий человек.
Освободившись от ее рук, я взялся за щеку и пожаловался на больной зуб.
— Сейчас же отправишься в больницу,— распорядилась она.
Я пошутил:
— Тебе не кажется, что ты превращаешься в мою няньку?
Погладив меня по щеке, Лада сказала:
— Мне нравится опекать тебя, глупый ты мой.
Выйдя от врача, показывая ей выдернутый зуб, я заявил:
— Неплохо бы сейчас выпить двести граммов наркоза, а то уж очень ломит челюсть.
— А это не помешает твоему завтрашнему выступлению?
Потом, пересчитав в сумочке деньги, продолжила:
— Пойдем, куплю. На что не решишься ради поддержания здоровья будущего обладателя рекорда!
— Я пошутил.— сказал я.
— Правда? А то, давай, покутим?
— Нет, Ладочка.
— Отказываешься?
— Да.
— Смотри, зубы не каждый день рвут. Больше такого предлога не будет,— сказала она, защелкивая сумочку.
— Сопов бы, наверное, согласился каждый день рвать,— рассмеялся я.
— Конечно. Вот я на днях как раз прочитала: есть такое ископаемое, у которого штук двести зубов было. Вот бы Сопову! На целый бы год хватило.
Так же шутя, не показывая виду, что она волнуется, Лада проводила меня на следующее утро в город.
Главным судьей была знакомая уже мне женщина Я вежливо поздоровался с ней и сказал:
— Я снова явился к вам.
— Ах, да,— сказала она.— Вы разыскали председателя «Энергии»?
— Нет.
— А что так?— произнесла она с огорчением.
— Вы простите меня, но, честное слово, у меня нет возможности выбраться в город в простой день.
— Ну, а что же я могу сделать?— развела она руками.
Я развязал вещмешок и показал ей диск и ядро:
— Видите? Это мои снаряды. Напрасно вы думаете, что я случайный человек для спорта.
Вещественное доказательство, видимо, подействовало на нее. Она поколебалась еще немножко и потом предложила:
— Пойдемте, я скажу, чтобы вас допустили.
Давешний длинный, как жердь, мужчина в шелковой безрукавке и белых брюках хмуро ее выслушал, ни разу не взглянув в мою сторону. Угрюмо возразил:
— Ну, знаете ли, вы, конечно, главный судья и можете давать указания, но я, в таком случае, складываю свои полномочия... У нас не день открытых стартов, а официальные соревнования...
Женщина сказала, раздражаясь:
— Я вам никаких указаний не даю, а просто прошу.
Парни и девушки, столпившиеся вокруг нас, заговорили:
— Допустите его. Дайте ему метнуть.
— Он не в первый раз приходит.
Тогда мужчина бросил на меня взгляд и сказал дрожащим от волнения голосом:
— Вы в тот раз вели себя недостойно, но ладно, я прощаю вам это. Раздевайтесь. И если вы не самозванец — ваша взяла. Но если вы ничего не докажете — вашей ноги здесь больше не будет.
— Вы меня простите, но это нервирование вряд ли будет способствовать моим результатам.
— Действительно, хватит препираться! Дайте человеку метнуть!— крикнул кто-то.
Раздеваясь, я мельком оглянул заполненные трибуны и подумал, что не хватало того, чтобы я оскандалился. А ведь ничего невероятного в этом не было: я взвинчен разговором, обстановка непривычная, даже непривычен круг, в который мне надо сейчас становиться.
Стараясь унять дрожь, я сделал несколько приседаний, но, поймав себя на том, что это может быть истолковано как позерство, торопливо вошел в круг. Ладонь ощутила теплую от солнца и чужих рук поверхность диска; чувствуя, что успокаиваюсь, я взвесил его в руке, стал спиной к полю и резко начал вращение, сделал скачок, отведя руку как можно дальше назад, выбросил ее с силой и затоптался на одной ноге, беспокоясь уже об одном — как бы не выскочить из круга. Провожая взглядом плашмя летящий диск, я все еще топтался, но уже знал, что не переступлю круга и что рекорд — мой. Конечно, все это произошло в какие-то доли секунды.
И хотя еще не был объявлен результат, но жизнь стадиона замерла, потому что диск лежал на внушительном расстоянии за флажком.
Свое имя, усиленное громкоговорителями, я услышал позже — когда меня поздравили окружающие. Оказалось, что я побил рекорд, державшийся с тридцать девятого года. Выслушав результат, я огорчился, но никому не сказал, что еще вчера мне удалось метнуть диск метра на полтора дальше; очевидно, сказалась непривычная обстановка.
Поздравлять меня прибежали все, кто был на поле. Лишь бегуны трусили по гравию дорожки, оставаясь равнодушными к моему броску.
Часом позже я побил рекорд по ядру и, перезнакомившись с двумя десятками людей, поговорив несколько минут с фотокорреспондентом, направился на телеграф. До отправления поезда оставалось несколько часов, а мне не терпелось поделиться своей радостью с Ладой. Я сочинил телеграмму, в которой пришлось заменить половину слов, потому что они не понравились телеграфистке, и все остальное время пробродил по городу. На Театральной площади я вспомнил свое обещание скупить для Лады цветы, но там не оказалось ни одной цветочницы. По дороге на вокзал я заглядывал за заборы в надежде отыскать любимые Ладой гладиолусы. Я нарочно выбрал район маленьких домиков с грозными словами на калитках, предупреждающими остерегаться злых собак. Наконец, я увидел розовый куст и, несмотря на то, что его стерегла злая собака, о чем недвусмысленно говорила надпись, вошел во двор. Лохматая дворняжка, которая, видимо, не всякий раз оправдывала мнение своих хозяев, при виде меня приветливо замахала хвостом. Старушка в оловянных очках охотно нарезала мне роз и проводила меня за ворота.
Едва я сошел с поезда на Мелешино, где мне надо было пересаживаться на дрезину, крепкие, горячие руки зажали мне глаза. С радостью поняв, что Лада приехала меня встречать, я все-таки сделал вид, что не могу угадать, кто это, и сердито сказал:
— Довольно шутить.
Она захлопала в ладоши:
— Не узнал! Не узнал!
И, повернув меня к себе, спросила серьезно:
— Ну, как? Эти чудесные розы вручили тебе за рекорд?
— Будто не знаешь?
— Я уверена. Но все-таки скажи, не тяни.
— В телеграмме все сказано.
— В какой телеграмме?
— Да которую я тебе послал.
Оказалось, телеграммы она не получила.
Рассматривая розы, нежно прикасаясь к ним тонкими пальцами, Лада предложила:
— Хочешь, пойдем домой пешком?
— Хочу.
— Сколько до нас километров?
— Восемь.
— А, какая ерунда. Побудем в лесу. Посмотрим те места, где мы искали первый раз подснежники.
Одуряюще пахло цветами. Громко жужжали шмели. Солнце склонялось к закату.
Мы шли вдоль узкоколейки, заходили в лес. Лада радовалась маленькому крепышу-грибу под красной шапкой; бросалась на мягкий мох, как на перину; и совершенно приходила в восторг от сверкающих красок мухомора.
Иногда она подбегала ко мне, чтобы воткнуть в петлицу какой-нибудь цветок, и говорила:
— Это тебе за рекорд.
В другой раз ей хотелось накормить меня брусникой, и она падала на колени и сгребала растопыренными пальцами красные ягоды вместе с хвоей и сухими листочками.
— Ешь, ешь,— приговаривала она, набивая мне рот ягодами.
Я любовался ею. Особенно мне правилось смотреть, как она притрагивается к цветам, словно они были для нее живыми существами.
Но ее оживление в этот раз мне показалось наигранным. И я не ошибся — позже, лежа на поляне, глядя на меня, она сообщила:
— Да, Саша, без тебя ко мне заходила девица с выщипанными бровками — Тася Меньшова.
Я насторожился. А Лада продолжала деланно-беспечно:
— Я ее прогнала.
— Что она тебе наговорила?
— Да она, по существу, и не успела ничего наговорить.
— Это страшная девица, страшнее самого Хохлова.
Лада медленно повернулась ко мне и сказала искренне:
