Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина
— Глупо, глупо, — прохрипел Игнат. — Оно как стадо быков, которых гонят на бойню.
— Ничего, Лухманов, — пискнул кто-то из коричневой темноты, — и оно поумнеет, станет разумным в этой бойне, выползет…
— Кхха-а! — кашлянул кто-то и заплакал.
Игнат остановил бы на мне голубые глаза и по-детски улыбнулся, спросил бы: «Ананий, я убежден, что и ты такого же мнения о человечестве? Да-да. Иначе бы твои, Ананий, так горько не смеялись глаза». Я и в этот раз, если бы он спросил, не ответил бы ему, почему мои глаза всегда смеются. «Молчишь», — сказал бы Игнат и с грустью в голосе стал бы журить меня за то, что я ни разу не похвалил его стихи. Это верно. Я никогда не хвалил его стихи, но и никогда их не хаял, как другие слушатели. Я знал и знаю, что поэты любят только похвалу от читателей и слушателей. Похвала действует на поэтов благотворно, как взятка на чиновников. Но я всегда, выслушав стихи Игната, молчал, не хвалил и не бранил его стихов. Золотая тактика? Возможно. Я предпочитал и предпочитаю больше слушать, чем высказываться. Правда, слушать бывает тоже очень тяжело, так как люди, в подавляющем большинстве, лгуны и хвастуны, а главное — почти все, будучи сами невеждами и развратниками, стараются просветить слушателей и помочь им выбраться из мещанского болота. И это так, правда. Люди лгут с церковных амвонов и университетских кафедр; они лгут со страниц книг и газетных полос; они лгут с перекрестков проселочных и столбовых дорог; они лгут на улицах и площадях сел и городов. Словом, люди такого толка не дают смертным и простым труженикам спокойно жить на земле, наслаждаться ее дарами. Вот и Игнат, кажется, читает «Прометея» только затем, чтобы убедить нас, что говоруны и лгуны приковали Прометея к скале за то, что он пошел против говорунов и лгунов, только за то, что он возбудил в простом народе ненависть к богу. Прометей — это свободная мысль человечества. От глухого, деревянного голоса Игната моя голова распухла, в пламени. Как бы я хотел провалиться в небытие, не ощущать плотности мира, его дыхания. Но я не провалился. Живу. Слушаю лепет колес, стоны, храпы, всхлипывание и бред раненых. Страх глубже вонзил когти в мое сердце, и оно сочится кровью. Игнат, не замечая меня, приглушенно выкрикивал:
«П р о м е т е й
Не грози,
Гермес. Ты сам дрожишь, как лист осины,
Зачем опять на землю ты пришел?
Скажи, случилось что? Народ восстал?
Приветствую народ, его мятежный ум
И кулаки, подъятые на Власть,
На Зевса и на слуг его презренных.
Удар грома и блеск молнии. Гермес и Прометей освещены на мгновенье. В ущельях шумит ливень. Гудит волнами океан. Продолжительная пауза.
П р о м е т е й
Гермес, я понимаю Зевса ярость
К народу и ко мне.
Г е р м е с
Свободы ждешь?
Тебе свободы не дождаться. Гнев
Насилья на тебя падет жестокий.
От гнева у тебя застонут кости,
Язык, прикованный к скале, болтать
Кощунственно не будет.
П р о м е т е й
Жду свободы?
От Власти? Нет, не жду. Свободен я.
Насилья цепи не страшны. Слова,
Как птицы…
Г е р м е с
Твой язык молчать заставим.
П р о м е т е й
Хотите вырвать?
Г е р м е с
Зевса свят закон.
Гефест, не дрогнув, выполнит его.
П р о м е т е й
Он совесть потерял. Он выполнит…
Он в палача давно уж превратился.
Гермес, я пыток новых не боюсь,
Лишившись языка, молчать не буду:
Слова из глаз слезами потекут.
Они сердца людей наполнят гневом
На Зевса и на Власть, Насилье,
Гермеса и Гефеста-палача.
Г е р м е с
Болтун, я рот тебе копьем заткну.
Поднимает копье. Удар грома и блеск молнии. Скалы освещены пламенем. Тучи разорваны. Издалека, из глубины ущелий, накатывается гул. Он с каждой минутой громче, грознее.
Г е р м е с
Насилье, Власть бегут. За ними — слуги.
За слугами — разбитые войска.
Что делать мне? Бежать обратно к Зевсу,
Сказать ему о пораженьи Власти?
О нет. Он в бешенстве расколет землю,
Огонь небес обрушит на нее.
Отходит от Прометея и прячется за груды камней.
Спокойно здесь. И наблюдать удобней.
Отсель за битвой наших войск с народом,
Который сбросил цепи Власти, рабства,
Земным богам и Зевсу бросил вызов
Борьбы жестокой. Нет, я не могу
Стоять спокойно, в стороне от битвы:
Я должен в ней принять участье. Я —
Глашатай, воин Зевса.
(Уходит.)
П р о м е т е й
(в раздумьи)
Кто копье
Отвел от уст моих? Куда Гермес
Бежал в своем позорном раздраженьи?
Возможно, Зевс позвал его обратно:
Как лучше разгромить народ восставший?
Возможно, он, Гермес, не вынес страха
И спрятался от мести беспощадной,
Как змей, заполз в расщелину Скалы?
Как зыблется, дрожит скала…
И гул Внизу все больше крепнет, нарастает…
Там бой идет народа с войском Зевса…
Удар грома и блеск молнии. Скала разлетается на части. Освобожденный Прометей падает вместе с обломками скалы в пропасть».
Голос Игната оборвался. Тишина. Запах йода и крови. Под полом лепет колес. Он все громче и громче. «Та-та, та-та. Мы все знаем. Не догоните. Не догоните. Та-та, та-та. Мы все знаем». Лепет колес смыл «Прометея» из памяти, — будто Игнат не читал его. Может быть, это сон? Бред? Звезда не светила в окно, — она отстала, затерялась в посветлевшем туманном кусочке неба. Я понял: ночь прошла. Игнат сидел со сложенными, как на молитве, руками, смотрел щелками глаз все так же в одну точку, перед собой, никого не замечая. Его рот полуоткрыт, темен. Раненые молчали под плюшевыми одеялами. Я стал жадно смотреть на туманный кусочек неба в квадратном окне. «Сядет ли солнце опять, как вчера, на порог нашего вагона?» — подумал я. Кровь, потревоженная контузией, шумела в моем теле, стучала в висках. Язык как бревно во рту. Солнце, я даже не могу поприветствовать тебя, когда ты станешь на порог. Но знай, родное, что каждая капля моей крови будет славить твое появление.
— Безбожник. Сатана. За такие стихи надо повесить тебя, — прохрипел в тишине голос раненого, лежавшего против Игната. — Как придет врач, так я и доложу ему.
— Монашек, не пугай, — посоветовал Семен Федорович. — Мы пережили страшнее… А самое страшное у нас еще впереди. И самое страшное, монашек, — это наша жизнь. Господи, — всхлипнул Семен Федорович, — ужасть как чешется пятка, а хочу почесать — прикоснуться к ней, а ее и нету. — И он заплакал.
Игнат хрипло рассмеялся. Потом, перестав смеяться, равнодушно, без злобы и раздражения, пояснил:
— Гаврюша, лучше сатаной быть, чем последним червем у твоего бога.
Монашек закашлялся, и под ним заскрипели пружины.
— Не сердись, Игнат, — сказал раненый, что лежал в другом конце вагона, — поэма твоя — дрянь. Ты читал ее больше получаса… а я ничего не запомнил из нее. Пушкин восемьдесят девять лет тому назад эту тему изобразил двумя строчками и поразительно верно и точно. Вот послушай. — И он торжественно произнес стихи Пушкина:
На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник.
Раненый вздохнул и, подумав, добавил!
— Так было, так есть, так и будет.
— Нет, не будет, — возразил твердо Игнат. — Пушкин неправ. Узник победит… и тиранов и предателей не будет на земле.
— О, так ли? Молод, вот и веришь в двуногого!
Ответ Игната понравился мне. Если бы я мог пошевельнуть языком, я нарушил бы свое решение — не хвалить и не хулить никого, — похвалил бы Игната за его веру в узника.
— Братцы, — вскрикнул раненый, лежавший на другой стороне, против Семена Федоровича, — на койке мертвец! Он глядит на меня, смеется, а на правом зрачке у него муха. Я не могу, не могу лежать рядом…
— Братец, не кричи, — пискнул монашек. — Положи ему на лицо подушку: белый цвет наволочки нежен. Он даст успокоенье твоей душе.
