Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
— На-кось! Не заражусь. Мамка сказала, че на мне всякая заразная воша подохнет, — отпарировала Гранька и похвасталась: — А мы вскорости на новую квартиру переезжаем. Все барахло уже поснимали, прощаться пришла. — Гранька оглядела комнату. — Хорошо у вас, чисто. — Погрустнев, шмыгнула веснушчатым носом и призналась — Неохота мне уезжать, там ребятишки больно хулиганят, дерутся почем зря. Идти надо, а то ваша бабушка надает мне по зашеям. Ну, прощевайте. — Гранька протянула руку дощечкой. Потом вышла на середину детской и низко поклонилась в пол. Бабьим голосом чуть ли не пропела: — Уж не обижайтесь, может, че не так сделала, может, че не так сказала.
Растроганные сестры принялись утешать: что это она выдумала, может быть, они ее обижали, это только нечаянно, пусть она тоже на них не сердится.
Гранька с хитрецой щурилась. Сестры не знали, что час назад Степанидиха прощалась с соседями и говорила те же самые слова.
Доктор разрешил Кате и Натке встать, а Нине пришлось лежать — какое-то осложнение на ноги. По утрам Коля переносил ее в столовую на диван. Нина завидовала сестрам: счастливые, Катя ходит в школу, Натке купили на барахолке пимы, и ее стали выпускать на улицу. Мама сказала, что летом отвезет Нину в деревню.
Скорее бы лето! Скорее бы в рощу!
От крыльца Камышиных до калитки, ведущей в рощу, десять шагов. Сразу за калиткой — полянка, расчищенная под крокетную площадку. А кругом березы, березы, березы, из-за них и забора не видно. Посредине рощи — аллея, обсаженная елями. Раньше аллею посыпали красным песком, теперь она поросла мохом. У самого дальнего забора, куда летом надо пробираться через заросли лопухов, лебеды и чертополоха, цветет черемуха. А первые фиалки! Их разыщешь не сразу, они любят играть в прятки, прикрываясь потемневшими под снегом палыми листьями или прошлогодними травинками. Фиалки пахнут листьями, за которыми прятались, снежной свежестью и солнцем. Солнце ведь тоже приносит запахи. Но главная радость — березы. Обнимешь березу, а она как живая, теплая, прислушаешься — листья тихонько-тихонько лопочут когда ласково, когда жалостливо, а когда и сердито. Береза живая! По-своему, конечно. Ведь плачет же она, если ее кору искромсают хулиганы ножами. Будто даже кровью плачет. Самой нарядной береза бывает, когда она закудрявится сережками. Бабушка говорит, не зря про березу поется — «раскудря-кудря-кудрявенькая». Весной роща светлая, распускаются листья на березах, и свет в роще особенный, какой-то радужный.
В роще бегай сколько хочешь — никто не скажет: «Не шуми». В роще можно даже кричать, и никто не оборвет: «Веди себя приличней». Захочешь — и на дерево залезешь. Легче всего на рябину. Две рябины растут у небольшого овражка. В нем долго еще под прелыми листьями лежит лед. А летом весь овражек зарастает крупными ромашками.
Каждый день, когда Натка возвращалась с улицы, она сообщала Нине, что снег «и не думал еще таять».
Раз Нина не выдержала — решила сама проверить: притворилась, что спит, а когда все ушли из детской, добралась, держась за стену, до окна за гардеробом. С трудом залезла. Сначала все было тихо, она терпеливо ждала. И вдруг — дзинь, будто стекло о стекло стукнуло. Ага, вот оно: сверкнула льдинка, и тотчас же что-то дзинькнуло… Неужели скоро весна?! Весна… Но что же это такое! Ноги совсем не слушаются, ноги не гнутся! Нина от страха громко закричала. Прибежал Коля.
— Ты что? Зачем сюда залезла? Вот дурак-то. — Он снял Нину и отнес ее на диван.
Вечером Коля сказал маме:
— Надо, чтобы Нина дышала свежим воздухом.
Он вытащил из кладовки старое кресло-качалку с провалившимся сидением, починил его. Закутанная в одеяло, Нина сидела на крыльце в кресле-качалке. На снег было больно смотреть, грудь распирало от холодного чистого воздуха.
Под навесом, в навозе у сарая, копошились воробьи. Похоже, что все-таки скоро весна — вон сколько сосулек по карнизу крыши.
— Натка, сбегай за ворота, посмотри.
— Ручьев еще нету, — доложила Натка и умчалась. Вернулась она с незнакомой девочкой; в коротком пальто и шапке-ушанке, высокая, коренастая, она смахивала на мальчишку. За ней плелся черный кудлатый пудель, у пса одно ухо поднято, другое повисло, на глазу бельмо.
— Вот, познакомься, — сказала сияющая Натка.
Девочка протянула Нине широкую руку и, крепко сжав Нинины пальцы, мальчишеским голосом сказала:
— Мара, — и, кивнув на Нинины ноги, спросила: — Что, болят?
— Не очень, только ходить не могу. Это твоя собака?
— Моя. Пэдро, пойди сюда!
— Так собак не называют, — сказала Натка.
— Собак называют по-всякому. Это братишка придумал ему такое имя. Пэдро, дон Пэдро. — Мара погладила пуделя, а он лизнул ей руку.
— У тебя много братьев?
— Есть. Микчишка.
— У вас какие-то понарошечные имена: Пэдро, Мара, какой-то Микчишка! — Натка расхохоталась.
— Ох ты и глупая! — обозлилась Мара. — Во-первых, Пэдро — это собака, а меня зовут Марианна, а Мику — Максим. Пэдро, пошли!
Нина сидела в одиночестве и раздумывала: «Хорошо бы у нас были братья, они бы завели собаку, мальчишкам всегда все позволяют. А Мара, наверное, теперь не придет. Обиделась».
Она пришла на другой день как ни в чем не бывало. За ней лениво семенил Пэдро.
— Сегодня болит? — осведомилась она.
— Немного лучше, — соврала Нина.
— Скоро встанешь. — Мара сказала это таким тоном, что Нина поверила — скоро она будет бегать как все.
Мара вытащила из-за пазухи розовато-золотистую булку с поджаренным гребешком и разломила ее: половину протянула Нине, вторую половину — еще пополам, кусок себе, кусок — Натке.
— Вкуснецкая булочка! — Мара прищелкнула языком. — Настоящая французская. — И внезапно огорошила: — Это я сперла в булочной Артюшкина.
Вот тебе на! Сперла — это, значит, украла. Нина чуть не подавилась.
— Ты… ты булку взяла без денег?
— Вот еще! Буду я деньги всяким паразитам давать! Булочник, думаете, кто? Буржуй! Вот он кто. Эксплуататор. Нас эксплуатирует. Я знаю, мы в школе проходили. Ничего с ним не стрясется! Подумаешь, одну булку взяла! А ему можно честных людей обманывать? Ну, пока! Надо бежать, а то мне влетит.
Мара умчалась, за ней — Пэдро.
— Как по-твоему: она хорошая? — растерянно спросила Натка.
— Н… н… не… знаю…
Воры — преступники, самые подлые люди. Так говорит бабушка. Мара не похожа на подлую, она же не сама съела булку, а принесла им, самой ей досталось совсем немножко. Ничего не поймешь, надо спросить Колю. Он засмеялся и сказал:
— Ай да девица! Ты мне ее покажи, — но, поймав Нинин взгляд, стал серьезным. — Воровать нельзя ни при каких обстоятельствах. Мало ли что! Мало ли чего у нас нет! Воровать подло! Противно! Это унижает человеческое достоинство. Понял?
— Поняла, — Нина помолчала и с затаенным злорадством спросила: — А зачем ты доски из забора воровал? — «Значит, Маре нельзя, потому что она маленькая, а тебе можно, потому что ты большой». Она чуть этого вслух не сказала.
— Видишь ли, это, конечно, тоже паршиво, но заборы были ничьи, хозяева сбежали. Все их разбирали, и потом не замерзать же вам… Я это делал для вас…
— И она булку нам принесла.
— Вы бы без этой булки не умерли. Понял? И не вздумай сама красть! Вот ты уж и ревешь, я ведь так… предупредить.
— Я не реву. Коля, а почему булочник — буржуй и эксплуататор?
— Это тебе Мара разъяснила? Да потому, что на Артюшкина гнут спину два работника. А прибыль, ну, выручку, булочник кладет себе в карман, а работникам достаются гроши. Ясно?
Нина помолчала.
— Почему же тогда Советская власть Артюшкина не прогонит?
— Потому что пока ей самой не справиться с торговлей. Есть дела поважнее.
— Значит, всегда-всегда будут буржуи?
— Дойдет очередь и до них. Сейчас вот надо басмачей усмирять. Ага, так и знал: спросишь — кто басмачи? Контрреволюционные бандиты. Ну, мне пора собираться. Сегодня у нас в институте субботник. — Поглядев на задумавшуюся Нину, Коля спросил: — Ты помнишь, когда вы болели корью, я приносил масло и сахар? Помнишь? Так это для вас посылал Петренко.
— Ты видел Петренко? — встрепенулась Нина. — Почему он к нам не пришел?
— Ему, брат, некогда. Он, наверное, уже уехал воевать с басмачами.
— А он, когда вернется, придет к нам?
— Если… — начал Коля и поспешно закончил: — Конечно, придет. Он про тебя спрашивал. Ну ладно. Опаздывать нельзя, а то еще припишут саботаж.
Нина живо представила: чистое поле, по полю на белом коне скачет Петренко, в одной руке у него красное знамя, в другой сабля наголо. Милый Петреночка, конечно, как только он победит басмачей и вернется в город, — он придет и к ним…
Наступала весна. Наступало бездорожье. Наступал голод. Домнушка из деревни, как она говорила, возвращалась «с таком». В дальние деревни к богатым мужикам ни на санях, ни на телеге не доберешься.
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
