Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
— Теперь изволь из-за этих девчонок ходить с мокрыми ногами.
Нина, глотая слезы, поспешно вскочила. Примерзшие сани долго не могли сдвинуть с места.
Катя промочила ноги, к вечеру у нее заболело горло.
Мама сказала:
— Придется мне Нину взять завтра с собой на толкучку, Катюше надо посидеть дома.
Нина обрадовалась: она поможет маме везти вещи, которые они сменяют на продукты, и будет приглядывать, как бы чего не утащили.
Бабушка разбудила Нину, как ей показалось, еще ночью.
— Вставай, Ниночка, пока до барахолки доберетесь — рассветет.
Были вещи красивые и нужные, а затолкали эти вещи в мешок, чтобы везти на барахолку, и они сразу стали барахлом.
Утро серое, пасмурное. Падал легкий снежок. Покрытые серебристо-игольчатым инеем деревья стояли неподвижные, будто промерзли до корней. На столбах заборов лежали пухлые снежные шары. Голубели сугробы, голубели заледенелые окна в домах, что-то голубое, чуть приметное, повисло в проемах между домами и клубилось в дали улицы.
Барахолку было слышно издалека.
«Вот почему барахолку еще и толкучкой называют, потому что здесь все толкутся», — подумала Нина, пробираясь следом за мамой. Спины, спины и ноги. Спины в полушубках, в шинелях, в овчинных поддевках, в бархатных и беличьих шубках. Наконец мама выбрала свободное местечко, постелила на сани коврик.
— Залезай сюда, — сказала она, — притопывай почаще, чтобы ноги не замерзли. — Мама повесила Нине на одну руку кружевную накидку, на другую — черную ажурную кофточку, у ног поставила чугунную собаку. — Пусть тебя караулит, — пошутила мама.
Нина скорее угадала, чем поняла, — маме не до шуток, мама чем-то озабочена и даже испугана, и вдруг Нина почувствовала, что у нее дрожат колени. Она боязливо огляделась. Рядом с ними стоял красноармеец в буденовке и шинели, он тяжело опирался на костыли. Красноармеец продавал зажигалки. Около них юлила старушка в плюшевом салопчике и с облезлой муфточкой на шнурке. Дребезжащим голоском, будто ложечкой стучали о стакан, старушка выкрикивала:
— Открытки с видиками! Покупайте открытки!
Пахло жареным мясом. Нина оглянулась: неподалеку на железной печке (такие печки почему-то назывались «буржуйками») огромная бабища жарила пироги. Нина облизнула губы. Бабища неожиданно тонким и для ее туши пронзительным голосом закричала:
— Пироги с лучком, перцем и с собачьим сердцем!
— Не знаете, почем пирожки? — спросила мама красноармейца.
— За пару двадцать тыщ просит спекулянтка, язви ее в душу! — Голос у красноармейца простуженный.
В глазах рябило от беспрерывного мелькания пестрых фигур, от назойливых выкриков звенело в ушах. Одна мама молча прижимала к себе свое любимое серое платье и пышный бобровый воротник. Наверное, у них поэтому никто ничего и не покупал, даже не спрашивал. Наверное, надо зазывать покупателей. Нина хотела сказать об этом маме, но рядом кто-то хрипло прокричал:
— Берите галоши, господа хорошие!
Перед ними остановился высокий человек в черной шубе, он был какой-то ненастоящий — борода и усы, а голова повязана платком, поверх платка — дамская меховая шапочка, на руках напялены галоши. «Ненастоящий», глядя на маму, хлопнул галошиной о галошу и воскликнул:
— Явление мадонны народу! Зрите, верующие! Венера Милосская!
Нина взглянула на маму. У мамы дрогнули брови. Высокая, в черной бархатной шубке, она стояла, держась, как всегда, очень прямо и смотрела куда-то поверх толпы.
Тетка с длинным красным носом и близко посаженными злыми глазками закричала:
— Ишь, уставился! Не видал, черт бородатый, буржуйских дамочек! Пришла небось торговать, знаю я ее, денщиков имела, на извозчиках каталась! Что, и тебя приперло?! Хватит, попили нашей кровушки!
У мамы дрожал подбородок, но она стояла все так же прямо, глядя поверх толпы. Кажется, никогда так не любила Нина маму, как в эту минуту. Что-то колючее подступило ей к горлу, и, неожиданно для себя, она крикнула:
— Дура! Дура! Дура! Собака! Паршивая собака!
— Маленькая щеня, а кусается, — тетка захохотала, будто телега по булыжникам загрохотала, и двинулась к ним.
У Нины по спине поползли мурашки.
Красноармеец взмахнул костылем.
— А ну, катись, стерва!
— Ниночка, — сказала мама, — нам надо потерпеть. Ведь мы ничего еще не продали.
— Конечно, мамочка, — взрослым, Катиным, голосом проговорила Нина.
Начали зябнуть ноги.
Парень в плисовых широченных штанах, заправленных в белые с красными разводами пимы, остановился возле них. Шапка сдвинута набок, полушубок распахнут.
— Сколь просите? — парень двумя пальцами приподнял кружевную накидку.
Старушка с открытками за его спиной делала маме какие-то знаки.
— Два фунта, — сказала мама и торопливо добавила: — Два фунта хлеба.
— А не жирно?
— Я не знаю, но это же дорогая вещь. Возьмите за полтора…
Все произошло за несколько секунд: парень, сказав: «Моей шмаре подарочек», сунул накидку под полушубок, и толкучка его проглотила. Нина испуганно взглянула на маму, хотела сказать: «Уйдем скорее отсюда», но не посмела. Мама стояла очень прямо и смотрела поверх толпы, будто ничего и не случилось, будто их тут на народе не ограбили.
— Мамочка, я же не знала… — начала она.
— Молчи, Ниночка, — тихо сказала мама.
Старушка с открытками зашептала, пугливо озираясь:
— Я же показывала вам, это же известный жиган. Он ходит грабит. И все его боятся.
Нина еле сдерживалась, чтоб не зареветь. Стыдно. Засмеют. Она зябла все сильнее. Маме тоже, наверное, в ботиках холодно, она ногой о ногу постукивает. Боже мой, неужели этот мужик что-нибудь купит?! Что у него в мешке? Мука! Белая мука! Ну, конечно, мука, у него и рукавицы в белой муке.
Мужик, маленький и тощий, он словно утонул в огромном тулупе, уставился на бобровый воротник.
— Че, для бабьего пальта подходящий? — спросил он и, сняв рукавицу, пощупал воротник.
— Подходящий. У вас мука?
— Мука, сеенка. — Мужичонка хмуро глянул на маму, поскреб голову под рваной шапкой. — Давай, че ли, меняться. Однако, фунт дам.
— За воротник? Да вы что! — возмутилась мама. — Он же новый, вот смотрите.
Мужичонка протянул руку с корявыми пальцами и пощупал шаль у мамы на голове.
— Вот че, — сказал он, — давай меняться. Забирай все, — мужичонка тряхнул мешком с мукой, — тут, однако, полпуда будет. — Мучка первеющий сорт. Давай ворот и шаль — и айда по рукам!
Мама, не раздумывая, принялась снимать шаль с головы, она зацепилась за крючок на шубе, и мама никак не могла отцепить ее замерзшими пальцами.
— Ты не шибко, кабы не порвать, — приговаривал мужик.
Нине хотелось крикнуть в лицо мужичонке так же, как той тетке, что-нибудь злое, обидное. В маминых пышных волосах путались снежинки. Наконец мама отцепила шаль и вместе с воротником отдала мужику. Нина испугалась: вдруг убежит, как тот жиган?! Если побежит, она его догонит — в тулупе далеко не убежит.
— Не прохудилась? — мужичонка корявыми пальцами распяливал шаль. Он недоверчиво покосился на маму.
— Ну что вы. Я ее почти не носила. Оренбургская…
— Мамочка, не отдавай, — жалобно попросила Нина, — тебе холодно.
— Ничего, ничего… Сейчас пойдем домой… Вот мешочек, пожалуйста, сюда пересыпьте. — Мама говорила быстро-быстро, неестественно веселым голосом.
Дома их заждались. Бабушка, увидев маму, ахнула.
— Боже, в каком ты виде! Что у тебя на голове? Где твоя шаль?
Мама стащила с головы бархатную безрукавку и, пачкая шубку мукой, отнесла мешок в кухню.
— Вот променяла на муку.
— И это все? — удивилась бабушка.
— Все. А еще воротник отдала в придачу. Никто ничего не брал. Нина замерзла, не хватало еще ее простудить.
Бабушка сердито сказала:
— Ты, Наташа, абсолютно не приспособленный к жизни человек. Тебя ничего не стоит обмануть. Не понимаю, как можно…
Мама неожиданно засмеялась, как-то странно, нехорошо засмеялась.
— Я неприспособленная… Боже мой, я неприспособленная! А откуда мне быть приспособленной?! Я же барынька! Что я умела? Приказывать денщикам… Мне ведь все преподносили… Другие на меня работали… А я неприспособленная! — Мама опять нехорошо засмеялась, потом схватилась за горло и громко, навзрыд заплакала.
— Дети, выйдите! — Бабушка поспешно выставила сестер в коридор. — Идите в детскую.
Какое уж тут в детскую! Натка потянула Катю за руку.
— Кать, ну, Катя, почему мамочка плачет?
— Помолчи, — отмахнулась Катя.
За дверью мама, всхлипывая, говорила:
— Что меня такой сделало? Я же просила вас с папой… просила… просила отпустить учиться… Нет, неприлично бегать по курсам… Я могла быть врачом… учительницей, а теперь… Я ничего не умею… неприспособленная…
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
