Глеб Пакулов - Глубинка
Степан навесил котомку на плечо, насупился, поглаживая вделанное в нос стружка кольцо-самоковку.
— Гляжу на тебя, — продолжал Трофим, — несправный ты человек. Хэ, не хмурься! — прикрикнул он, видя, как еще больше помрачнел Степан. — К жизни несправный, вот в чем беда. Недолеченный. Раз такое дело — шагай в больницу. Так, мол, и так, подладьте. А то каво? Видел я, и не раз видел, как тебя корежит. Почо таким из госпиталя выпустили? Вот и объясни кому следоват про все такое… Столкни-ка меня.
Оттолкнул лодку Степан, сел на камень, стащил сапог, мокрую портянку разбросил на валун подсушиться. Трофим уплывал. Лодку заметно сносило к Шаман-камню, вязальными спицами поблескивали весла. Ветерок с Байкала рябил воду, в рябинах кипело солнце, слепило, то вдруг порыв посильнее пробегал по воде темным клином, тушил высверки, и Ангара смотрелась как сталь на изломе — морозистой, ознобной.
Из воды на торчащий камень выпрыгнула оляпка, нахохлилась. Сидела, горестно пикала, будто оплакивала кого-то. Казалось, нырнет — и не даст ей всплыть со дна ее горе, но она ныряла, бегала под водой, легко выпрыгивала на облюбованный камушек и опять замирала горестным комочком.
И Степан сидел на своем камне нахохленно. Издали посмотреть — валун валуном, не отличить от многих на берегу. Уж и ветер сдунул высохшую портянку на песок, и тень от солнца подобралась к ногам, а он все не двигался. Уходил из Молчановки с одной мыслью — подлечат — и глядишь, все ничего станет. Тихо да мирно проживет, сколько ему отпущено, может, хозяйку заведет, ребятенка родят. Да не об этом теперь забота. Тут пострашнее беда навалилась, с ума сойти мало. Вот и сидит Степан Усков, бывший помкомвзвода, на другом берегу, будто выворотень или коряга какая, волнами выброшенная за ненадобностью.
Разные, приходили мысли, одна сменяла другую, но все они были расплывчатыми, как лес за оконной стеклиной, омываемой струями дождя. Сосредоточиться мешала давняя привычка считать Михайлу покойником, пусть наспех, да похороненным, а тут вот оно что — не лежит Мишка в земле, а ходит по ней. И ни в какую сторону не отвернешься от этого факта. Что же получается?.. Конечно, война, не случись ее… Да разве войны сами собой разгораются. Их люди заваривают, им и расхлебывать свое варево. И Степану, и всем пришлось хлебать своей меркой. Она у всякого своя.
Из Молчановки донесся звон с церковной колоколенки. Звон одинокий, дребезжащий. Раньше слаженным перегудом, с голосами да подголосками заливалась она, но в двадцатом сняли колокола, оставили один маленький. До сих пор оповещают им рыбаков: съезжайтесь рыбу сдавать, обед наступил. К новой службе звон приспособили.
Подумал было лоб перекрестить, может, есть бог, надоумит, как быть, что делать, но не перекрестился, рука не поднялась. Вроде грех какой замаливать будет. Нет, греха за душой не стояло, угнетало ее другое, а что — додуматься не мог.
В ружейной масленке, приспособленной под махорку, курева не осталось, зато табунок окурков скопился у ног Степана. Надумал — ехать к Петру Демину. Степан даже хлопнул себя по лбу от этой счастливой мысли. Ехать, и немедленно. Кого, как не его, встретил Михайла на базаре, не обознался же. И хорошо, и спасибо, что не обознался, значит, Петро тоже живой вернулся.
На том берегу в слова Михайлы, а потом и деда Трофима Степан не вник, был вскружён нежданной встречей. Но засели они в голову, раз припомнились. Приободрился Степан: не один он, есть Петр, также оказавшийся виноватым перед Михайлой, также думающий, что один он на всем свете и некому помочь снять с сердца горькое обвинение. «Сойдемся троицей — и все наше ладом рассудим, — подумал Степан. — А прогонит Михайла с глаз долой — что ж, все легче им будет с Петром нести беду свою по половине».
Он поднялся, застегнул телогрейку и, словно сейчас встанет в строй, крепко одернул полы. С котомкой в руке повернулся спиной к Молчановке и зашагал каменистым берегом вдоль Байкала.
4
Пристань находилась сразу за судоверфью. Степан прошел мимо ржавого корпуса баржи, стоящей на стапелях с довоенной поры, вышел на дощатый причал. Народу было мало: будний день. Спросил о рейсовом катере на Амгу, ответили: «Ходит раз в день, и то не всегда. Сидим, ждем». Он кивнул, отошел к причальной тумбе, пристроил наверх котомку, стал ждать.
Две старушки мостились на узлах, беседовали. Одна то и дело поддергивала концы темного платка, горсточкой, по-беличьи, хватала морщинистый рот, вытирала губы. Другая остреньким лицом надвигалась на товарку, о чем-то секретничала, загибая пальцы. Мужчина в брезентовом плаще и напяленной на глаза фуражке понуро сидел на краю пирса, бросал в воду камешки, стараясь следующим попасть в кольца разбегающихся волнушек. Здесь было тихо, а за волноломом Байкал потемнел, по нему каталась рябь, когда порыв ветра сваливался с гор. Подальше в море ходили беляши, над ними клубились чайки. В волнах болтались золотистые бревна с белыми комочками птиц. Освещенная солнцем — тоже белая-белая — без шума и дыма перемешалась коробочка парохода.
— Ну да каво делать? — доносился до Степана шепот старушки в темном платке. — Делать некаво, поперли искать девку, может, медведь или ишшо че. Однем бабьем прем. Мужиков-то где взять? Нету, а то калеки которые.
— Ох, девонька, че правда, то правда, — с готовностью подхватывала остролицая.
— А темнища в тайге такая — глаз выткни. Идем, палками обружились, ревем стадом: «Нюрка-а!» От страху трясемси, и идтить надо — человек ведь погибат…
На причале появилась парочка. Демобилизованный солдат в наброшенной на плечи шинели без погон, с русым чубом из-под пилотки куражился. Девчонка в черной плюшевой жакетке и сиреневой шали с витой бахромой кистей льнула к нему, взглядывала влюбленно.
— Ну че, бабуси? — парень выструнился перед старушками, выгнул грудь ободом. — Бравый я или как?
— Уж куды с добром, — подтвердили они.
— Во-от! А моя половина, — ткнул пальцем в девчонку, — меня не любит, выпить запрещает, поллитру зажала!
— Жана за мужем должна доглядать, — строго вступилась остролицая. — Отродясь так заведено, а то балуети, ох балуети…
Парень с досадой махнул рукой. Шинель сползла с плеча, он неуклюже ловил ее за ворсистый отворот. На выпуклой груди сверкал навес из многих медалей, дивил старушек.
— Уж ты дай ему, дева, дай, — смягчились они. — Эка сколь орденей заслужил, полный иконостас. Уважь.
— Во! Тебе ясна ситуация, Нинуха? — Он строго, хмельно уставился на жену, поволок из кармана шинели бутылку. — Чтоб у меня без разговорчиков в строю!
Старушки оживились:
— Дак че спрашивал-то, раз у самого? Пил бы на здоровье!
Парень лихо подмигнул им:
— Это я для Нинухи, авторитет ее поддерживаю.
— Прямь поддерживаешь! — пискнула Нинуха. — С утра только и авторитету что «разговорчики в строю!». Цельный день водку пьет.
Парень весело замотал головой:
— Не-е, бабуси, врет! Это верму́т-баламут. Его и в церкви можно. — Тиснул к себе жену, пропел: — «До тебя мне дойти-и не легко-о, а до смер-рти четыре ша-га-а!..» Вот как бывало, а я почти без изъянов пришел. Нинуха, подтверди! Все цело? Не скажет, она у меня стеснительная. Эх, за дружков-товарищей, за дружбу смертную, окопную! Гитлер капут!
Он сделал глоток, зацепился взглядом за Степана. Придирчиво оглядел телогрейку, мятую фуражку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, зажал горлышко бутылки пальцем, взболтнул и направился к нему.
— Фронтовых сто грамм примешь али не приучен к фронтовым?
Стоял перед Степаном, рдел молодым лицом от выпитого.
— К фронтовым не приучен, — ответил Степан. — Да и худо мне после выпивки. Обмороки мучают.
— А-а, — понимающе протянул демобилизованный. — Падучая, значит? — Он цыкнул сквозь зубы. — Случаем, не от медвежьей болезни падаешь, чтоб на фронт не послали?.. Ниче-о, теперь пройдет у тебя. Кончили мы войну.
— Не знаешь, чего залупаешься, — нехотя выговорил Степан, чувствуя, как отливает кровь от лица, пустой и легкой становится голова, чтобы через минуту наполниться грохочущим гулом. Боясь, что парень не отстанет, разобидит до затемнения, он отпахнул полу телогрейки. На застиранной гимнастерке солдат увидел нашивку тяжелого ранения. — Я от границы на восток топал, а за это медалей не давали. Ты, видать, в сорок четвертом призывался. Считай, повезло, что позже родился.
Мужчина в плаще больше не бросал камешки, сидел, придерживая на коленях кирзовую полевую сумку, слушал их разговор. Демобилизованный сунул бутылку в карман, глазами в красных прожилках смотрел виновато и протрезвленно.
— Я в сорок четвертом уходил, точно. У нас в полку, кто в сорок первом начинал, никого не было, а полк кадровый. Только номер не менялся, а людской состав… что говорить. — Парень протянул руку: — Прости, брат, раз такое дело. Где тебя?
