Николай Камбулов - Беспокойство
— Правее бери! Правее!
Громов, пригнувшись, бросился в сторону, перепрыгнул через небольшой ровик, заросший травой, пополз, плотно прижимаясь к земле. Как он ни старался без передышки обогнуть поляну, все же остановился на одну минутку, чтобы смахнуть с лица пот. Когда Громов это сделал, увидел прямо перед собой одиночную могилу, увенчанную обелиском. Сергей торопливо прочитал написанные у самого основания памятника слова: «Филипп Карпович Громов». Прочитал просто так, но тут же, через секунду, вздрогнул:
— Громов!.. Громов Филипп Карпович…
От наступившей вмиг слабости Сергей уткнулся лицом в жесткую траву. Но тотчас же приподнялся, зашептал вдруг пересохшими губами:
— Отец, отец…
— Громов! Да где вы там, Громов?! — надрывался лейтенант. А он лежал и ничего не слышал: чудилось, что это зовет вовсе не командир взвода, а его сердце выстукивает фамилию отца… Когда наконец понял, что его ждут, поднялся во весь рост, зашагал напрямик, держа пилотку в руках. Он шел, чуть покачиваясь, не обращая внимания на вспышки взрывпакетов, глухо хлопающих вокруг. Кто-то тронул его за плечо. Громов остановился, увидел перед собой командира взвода. Лейтенант смотрел на него с удивлением, ожидая объяснений. Потом вдруг взял ефрейтора под руку, участливо спросил:
— Что случилось?
— Мы его столько лет ждали… Сообщили ведь, что без вести пропал… Думали, вот-вот отзовется, — надевая пилотку, проговорил Громов.
— Кого ждали? — не понял лейтенант, он все еще держал солдата под руку.
— Отца… Оказывается, погиб. Здесь похоронен, — взглядом показал в сторону обелиска Громов.
И вот вчера все это подтвердилось документами. Громова вызвал к себе командир части. Он долго с ним беседовал, обещал сообщить матери и ему посоветовал сделать то же. Он, конечно, напишет, но ему хочется побольше узнать об отце: как погиб, при каких обстоятельствах…
Скрипнула калитка. Громов обернулся — за спиной стоял лейтенант, подтянутый, в выходном обмундировании. Доброе курносое лицо командира взвода было чуть смущенным.
— Может, вдвоем сходим?
— Да нет, спасибо, товарищ лейтенант, тут же рядом. — Громов показал на рощу. — Полтора километра…
— Ну-ну, хорошо, — согласился лейтенант и, напутственно помахав рукой, прикрыл за собой калитку.
Громов шел не спеша, с теплотой вспоминая о товарищах по роте. Все эти дни они относились к нему с заметным сочувствием, особенно командир взвода. Но никто не напоминал об отце, хотя Громов видел, что многие солдаты ждут, когда он расскажет обо всем сам. А что он мог им сказать? Он знал об отце столько же, сколько и они узнали от командира полка: погиб близ маленькой немецкой деревушки, похоронен в роще. По словам местных жителей, как сообщил полковник, русского офицера похоронили ночью, но кто это сделал — никому до сих пор не известно.
Ветер дул в лицо. Качались верхушки деревьев, распевая свою лесную непонятную песню. Они были немыми свидетелями последнего для отца боя. Громов попытался нарисовать себе картину сражения. В воображении Громов видел разрывы снарядов, идущих в атаку солдат, озлобленные лица фашистов. А вот отца он никак не мог представить, может быть, потому, что в действительности он его очень смутно помнил: отец ушел на фронт, когда Сергею исполнилось четыре года, и он знал его больше по рассказам матери…
Прежде чем подойти к могиле, Громов зачем-то отыскал знакомую проволоку, долго смотрел на колючий поржавевший виток. Затем, разломав его на мелкие кусочки, втоптал их в землю. Он помыл руки в лужице, вытер платком и с душевным облегчением побрел к обелиску.
Как и в прошлый раз, обелиск был ярко освещен солнцем. На звезде и гранях искрились светлые лучики, отчего казалось, что внутри этой металлической пирамидки горит огонь. На могиле лежали цветы — свежие, с капельками воды на лепестках, видно, кто-то принес их совсем недавно. Громов огляделся по сторонам, надеясь увидеть того, кто пришел сюда раньше его. Но вокруг было пустынно, только сосны нарушали тишину своим дремотным шепотом. Опустившись на колени, Громов долго вглядывался в надпись. Буквы то приближались, то вдруг уплывали от него далеко-далеко. Громов вспомнил мать. Она встала перед ним как живая. Он видел ее седые волосы, натруженные работой руки, перебирающие бахрому шали. Мать так всегда делала, когда, придя с работы, вспоминала об отце. Громову даже почудились ее слова: «Он ведь не погиб, может быть, и найдется». Да, мать еще надеялась, надеялась все эти долгие годы…
— Эх, мама, мама! — вдруг вырвалось из груди, и Громов, зажав ладонью рот, чуть пригнулся, боясь как бы не услышали его возглас. Неожиданно он увидел чьи-то ноги, обутые в поношенные рыжие ботинки на толстой подошве.
— Камерад!.. Товарищ!.. — позвал на ломаном русском языке тот, кто стоял неподалеку от могилы. Громов поднялся.
Отряхиваясь и расправляя складки под ремнем, он вопросительно смотрел на незнакомца.
— Это не матка… Здесь лежьить офицер, мужчина, — пояснил тот, переминаясь с ноги на ногу. У немца было иссеченное морщинами лицо, под стекляшками очков таились спокойные чуть с прищуром глаза. Старенький синий берет надвинут низко на лоб. Он стоял перед Громовым, вытянув длинные нескладные руки по швам. Видимо, это была давнишняя привычка так вот стоять по-солдатски.
Незнакомец ожидал, что ефрейтор что-нибудь ответит, но Громов молчал, хотя ему мучительно хотелось спросить: «А вы-то откуда знаете, кто здесь лежит?»
Мужчина подошел к ефрейтору вплотную. Теперь Громов слышал его тяжелое, прерывистое дыхание — ему словно не хватало воздуха.
— Русский офицер, — то ли спрашивая, то ли еще раз поясняя, повторил незнакомец.
— Русский… Мой отец, — тихо отозвался Громов.
— Отец, фатер! — удивленно произнес мужчина и поспешно снял с головы берет. Потом показал рукой на стоящую в стороне скамейку, пригласил сесть.
Они опустились по краям скамьи. Солнце ушло за верхушки деревьев. Но звезда и грани обелиска продолжали светиться. Глядя на могилу, Громов снова попытался представить идущих в атаку: он почему-то был убежден, что отец погиб именно в момент атаки. Он закрыл глаза — впереди, в темноте, выросли огненные султаны, заплясали по бескрайнему полю…
— Меня зовут Курт, слышишь, камрад?..
Громов открыл глаза, слегка повернул голову.
— Курт, говоришь?
— Курт…
— Воевал? — спросил Громов.
— Воевал, — тихо подтвердил мужчина.
Громову стало вдруг душно. Расстегнув ворот гимнастерки, он сказал уже громче:
— В каких местах?
— Здесь, Берлин, вокруг, — не сразу ответил Курт. Он с трудом достал из кармана пачку сигарет и протянул Громову.
Громов резко встал. Сердце билось с замиранием, лицо обжигало невидимое пламя. Стараясь успокоиться, унять нервную дрожь, Громов отошел к обелиску. Постояв так с минуту, он снова вернулся к скамейке. Только сейчас он заметил, что у мужчины не сгибается левая рука: тот, закуривая, управлялся одной правой.
— Воевал, — прошептал Громов и, не попрощавшись с незнакомцем, быстро направился к дороге.
— Камерад, — услышал он за спиной голос Курта, хотел оглянуться, но только вздернул плечами и безотчетно перешел на бег.
Наступившая неделя была трудной для Громова. Дни казались длинными и тяжелыми, хотя, в сущности, они мало чем отличались от прежних: взвод занимался в классе, выезжал в поле, и он, Громов, как всегда, выполнял свои обязанности помощника командира стрелкового отделения. Хотя нет, дважды он подменял командира, отлучавшегося по служебным делам. В эти дни солдаты изучали устройство стрелкового пулемета. Громов хорошо знал оружие, мог с завязанными глазами разобрать и собрать его. Но когда стал объяснять и показывать неполную разборку пулемета, вдруг почувствовал, что работается медленно — руки дрожат, слушаются плохо. Заметил это и лейтенант, подошедший к концу занятия. Когда Громов освободился, лейтенант отозвал его в сторону, спросил:
— Что с тобой?
Громов, приподняв взгляд на командира, вздохнул:
— Пройдет, товарищ лейтенант.
— Не вешай головы, Сергей. Много их, наших, пропавших без вести, лежит на военных кладбищах. У меня отец тоже не вернулся с фронта, под Будапештом погиб. А теперь мы с тобой в армии. Стоим мы здесь, в Германии, для того, чтобы не было в мире новых могил.
— Да я понимаю, товарищ лейтенант, — уклонился Громов от дальнейшего разговора.
Громов старался — работал сам, учил солдат, полагая, что в труде можно заглушить боль. Но Курт нет-нет да и возникал вдруг перед ним — неловкий, какой-то виноватый. «Воевал здесь…» — произносил про себя Громов фразу, резанувшую по сердцу. И ему снова становилось душно, как там, возле скамейки.
И вот неделя кончилась. Опять провожал его за ворота командир взвода. Только на этот раз лейтенант немного прошелся рядом с ефрейтором по дороге. Когда остановился, чтобы повернуть обратно, спросил, внимательно вглядываясь в Громова:
