Николай Евдокимов - У памяти свои законы
— Тише, — сказала она, — Нюрку разбудишь.
— Ее с пушками не побудишь. Рассопелась, слышь...
Они послушали смешное Нюркино сопенье, и Николай Николаевич прижался к любимой жене. Она была по-утреннему теплой, чуть запотелой, мягкой.
Он аккуратно погладил ее плечи, поцеловал груди — груди у нее были маленькие, как у какой-нибудь девчушечки-соплюшечки, она ужасно стеснялась их, хотя, такие маленькие, они очень волновали его. Поласкав, он полежал, отдыхая, думая о ней, о радости жизни, об утренней свежести, перебирая пальцами ее волосы, вкусно пахнущие мылом.
— Сон мне нынче приснился, — сказала она.
Отец испугался, он не любил, когда ей снились сны, у нее были сны-вещуны, она умела их толковать, и толкование исполнялось. К болезни, к неприятности снились ей сны, а к радости почти никогда. Но сегодняшний сон, слава богу, был ни к чему, так просто, вроде развлекательного кино.
— Приснилось, будто я выступаю на театре, артистка. Постановку какую-то разыгрываю. А публика все хлопает и хлопает, очень ей нравится...
— Ишь ты, — удивился он, — артистка! Из погорелого театра.
Она тихо засмеялась:
— И впрямь из погорелого. А может, я смогла бы артисткой, Коля? Как ты думаешь?
— Думаю, смогла бы...
— Правда?
— Угу. Голосок у тебя подходящий, не злой, тоненький, внешность тоже в самый раз.
— И ревновал бы ты меня тогда! — мечтательно сказала она.
— Точно, — согласился он. — Ежели б ты хвостом крутила, я бы тебя из пистолета застрелил.
— Насмерть? — она ужаснулась. — И не пожалел бы?
— Ни капельки. Бах-тарах — и готова.
— Ты когда в школе учился, в вашей деревне драмкружок был?
— А на что? Мы и так обходились.
— Неужто не было?
— Не было. У нас по военному делу был кружок. Замечательный.
— А у нас драмкружок. Я выступала на сцене. Ага. Честное слово. Один раз Лису Патрикеевну изображала. Хвост у меня был настоящий лисий, пушистый. А в другой раз жандарма пьяного показывала.
— Это с чегой-то ты — и жандарма пьяного?
— А у нас одни девчонки в кружке были... И я, знаешь, так шаталась, что и впрямь будто опьянела. Всех обсмешила и сама укачалась. Мне усы длиннющие приклеили. Во какие! — Она засмеялась, прикрыв кулачком рот. — Чего только не было в жизни. Всякое было... — И вдруг спохватилась: — Ты что это разлегся-то, Коль? Тебе ж пора. Работать пора, чудак,
— А ну! — сказал он.
— Удумал нукать. Вставай, вставай, разбаловался.
Николай Николаевич оделся, ушел во двор, позвякивая ключами от чулана, где хранился весь его дворницкий инвентарь. Нет, он не запоздал. Хотя и было уже окончательно светло, но во всем доме еще не раздавалось ни одного живого голоса или звука. Весь восьмиэтажный домина, окружавший этот огромный двор, спал последним сном. До просыпания осталось еще минут пятнадцать — вдруг в какое-то мгновение во всех трехстах тридцати двух квартирах одновременно загудят водопроводные краны, зашелестят ночные туфли и халаты, загремят кастрюли на кухнях. А потом через двор засеменят в магазины старухи и уж за ними, дожевывая на ходу утреннюю пищу, промчатся работяги разного вида и пола. Одни с толстенными, как сундуки, портфелями, другие с тонюсенькими папочками, третьи безо всего, налегке. Народ всякого калибра: интеллигенты, рабочие, военные разного звания, молодые, старые, заносчивые, свойские, хамоватые, вежливые, в сапогах, в босоножках, в штиблетах, в туфлях на низких каблуках, на высоких, на микропорке. Они протекут мимо Николая Николаевича через двор на улицу и растворятся в толпе, приплывшей из других дворов и других домов. На улице тогда станет тесно, не протискаться, узко, душно, как в трамвае или в троллейбусе. А пока город пуст, тих, еще пахнет бульварами.
Из всего многообразного времени дня отец любил вот это самое время, когда город пуст. Очень удобный период для дворницкой работы, для спокойного размышления о жизни.
Он полил из шланга утренний двор и отправился домой кушать, ибо к этому времени любезная его супруга Прасковья Ильинишна уже успела сготовить свежий завтрак.
Нюрка морщила нос, ковыряла ложкой в геркулесовой каше и клянчила у матери деньги на какую-то бесполезную ерунду — сегодня ей нужны были ленты для кос, старые, видите ли, облиняли цветом.
— Да нету же, доченька. Обойдешься, детонька, — говорила мать и гладила Нюрку по голове. От ласки Нюрка еще настойчивее предъявляла свои претензии, усиливая натиск на слабое материнское сердце. Мать готова была сдать позиции, но отец сказал безапелляционным тоном:
— Хватит разговоры болтать! Сказано: «Нет!»
Нюрка заплакала.
— Ну вас! Жадные. «Нету и нету». Другие вон ходят как люди, а я...
— У других, может, мяльены. Может, они деньги лопатой гребут, а у нас лопаты такой не имеется. Твоя мамка в таких нарядах, как ты, сроду не ходила.
— Какие наряды? У девчонок вон что...
— Ну! Ешь, не болтай! — Прикрикнул отец.
Нюрка сердито затолкала кашу в рот, убежала в школу... Ах, несчастье какое, какое горе — она убежала, унеся на родителей обиду, и даже не поцеловала мать. Убежала, глупая девочка, всухую, без ласки и свою ласку не пожелала в то мгновение отдать родной матери, а ведь это были последние минуты ее общения с живой своей мамкой, которая уже вечером покинет навсегда этот мир и уйдет в другое существование...
Из-за этой ссоры с Нюркой и мать отправилась на работу не со спокойной душой, а в слегка расстроенном, грустном состоянии...
Если бы она вышла из дому с улыбкой на устах, если бы душевная печаль, вызванная ссорой с дочерью, не тяготила ее, может быть, и не случилось бы того, что случилось... А Нюрка... ну, если бы она только хоть краешком сердца чувствовала предстоящую беду, она бы... Она бы все сделала, чтобы уберечь мамку... Не нужны ей никакие ленты для кос и наряды никакие не нужны, наплевать ей на все это, тьфу, наплевать, тьфу, тьфу... Она бы — о господи, милая мамка, — она бы и не заикнулась ни о чем таком, лишь бы ты была рядом, мамка!.. Человек никогда не знает, что с ним произойдет через мгновение, но если бы, если бы он хотя бы помнил, что смерть всегда стоит за его спиной и за спиной его близких, смерть, которая делает непоправимыми даже самые маленькие оплошности, тогда бы...
Мамка ушла на работу и уже никогда не вернулась в свою квартиру, к любимой семье.
Она вышла из дому и где-то, на какой-то улице попала под машину.
Бедную мамку увезли в больницу, и там в шесть часов тридцать минут вечера она скончалась среди чужих людей и посторонних взглядов.
Умерла она при полном сознании, с большим желанием увидеть дорогого супруга Коленьку и дочь Нюру, чтобы сказать им последние напутственные слова. Но ни супруга, ни дочери не было, они не знали еще, что драгоценная и единственная их мамка, жена, сокровище и утешение их души, лежит на смертном ложе и имеет желание передать им свое благословение. Она терпеливо ждала прихода родных, но поняла, что не дождется, и решилась попросить окружающих в палате людей, чтобы запомнили ее слова и пересказали бы близким, когда они явятся на свидание, но не найдут ее в живых.
«Благодарю тебя, любезный супруг Николай Николаевич, за твое пожизненное внимание и ласковость. Я довольна жизнью с тобой, не знаю, доволен ли ты. Благословляю вас на дальнейшее существование, чтобы радовались жизни и ее прелестям. За какое-нибудь мое плохое к вам простите. Обо мне не убивайтесь, не надо… Ах, уж тако я вас люблю, тако вас жалею. Прощайте не на время, а навсегда». Такие слова хотела она сказать окружающим людям, чтобы передали супругу и доченьке, но и этого не успела сделать — белая смерть явилась на секунду раньше ожидаемого времени. Мать увидела ее печальное и очень прекрасное лицо, удивилась этой прекрасности, поняла, что уже ничего не успеет сказать, и, роняя слезы, торопливо выкрикнула: «Живите с миром!» — и ушла навсегда из этой жизни...
Похоронили ее на старом городском кладбище, где на огромных сытых деревьях висели вороньи гнезда, а над ними древними голосами кричали черные бессмертные птицы.
Жизнь без матери, без хозяйки не ладилась — это она из трех человек склеивала семью, соединяя разные характеры единым уютом, интересом и одной заботой.
А ныне семья распалась и склеить ее было некому — еду готовила Нюрка, но ведь общая еда не самое главное для семьи. Общей еды может и не быть, а семья существует. Здесь же при общей еде семьи не было, видимо, оттого, что не было единых интересов. Отец старел и по-своему понимал мир, а Нюрка пока еще молодела, приближалась к юности и смотрела на окружающее со своей колокольни. Их интересы расходились по разным путям, почти нигде не находя соприкосновения.
Нюрка была уже подлинной барышней, не выдающейся красоты, но и не отталкивающей внешности. Следуя последней моде, она подкрашивала черным уголки глаз, начесывала высокие прически, носила короткие юбки, которые обтягивали ее зад. По деревенским понятиям, она была совсем никудышной девкой, свистулькой, с ножками тонкими, как у барашка, и с талией без всякого обхвата, словно черенок от вил. Однако Нюрка вполне соответствовала городским масштабам: ноги очень годились для хождения по ровному асфальту, а худоба талии — для танцулек по американской моде, с извивами всего тела.
