Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду
Брэдли встал и принялся с виртуозной ловкостью трясти шекер. Поднялся и Жерар.
— Вот как? — насмешливо спросил он. — Можно продолжить вашу мысль? Значит, если общество меня не оценило или в чем-то меня обидело, я должен начать мстить этому обществу, переключившись на порнографию? Так?
Раздраженно фыркнув, он прошелся по комнате, сунув кулаки и без того уже оттянутые карманы потрепанного спортивного пиджак.
— Дешевая логика! — крикнул он, резко остановившись. — И вообще я повторяю, что не нахожу нужным продолжать этот разговор.
— Послушайте, да чего вы кипятитесь, в самом деле, — добродушно отозвался Брэдли, кончив сбивать коктейль и осторожно ставя шейкер на столик. — Можно подумать, что я вас насилую… Не хотите — не надо, мне-то что. «Месть обществу», «порнография»… До чего вы, французы, любите громкие слова! Кто вам говорит о том, чтобы вы мстили обществу? Я просто из чистого желания помочь советую вам — поменьше думать об этом самом обществе и побольше о себе. Вот и все. А вы уже чуть ли не в анархисты меня производите, будь я негр. Ведь вы не можете закрывать глаза на простой факт: вы-то понимаете свое искусство как одну из форм служения обществу, а само общество вовсе не желает, чтобы вы ему служили. Есть возражения? Не думаю! Сколько ваших картин получило признание общества, публики? Ну? Молчите? То-то, Бусс. В вашем возрасте не стоит превращаться в циника, но пора бы приобрести трезвый взгляд на вещи. Вы работаете уже около десяти лет, и хорошо работаете, и никому нет дела до ваших работ. Ваши картины никому не нужны, Бусс, поймите это! Продолжая работать в своем жанре, вы обречены оставаться вечным неудачником. Это так же верно, как то, что меня зовут Аллан Райбэрн Брэдли. Вы даже жениться не сможете, потому что семью вам не на что будет прокормить. Кстати, у вас во Франции была девушка. Вы с ней порвали? Почему?
Жерар быстрым движением опустил стакан на столик, расплескав коктейль.
— Что же вы молчите? — продолжал Брэдли. — Поверьте, я спрашиваю не из пустого любопытства.
— Подите вы к черту, — сдавленным голосом произнес Жерар. — Подите вы к черту со своими вопросами, понятно?
Он отошел к окну. Брэдли покосился на его сутулую спину и покачал головой.
— Беда с вами, Бусс, — вздохнул он, разминая в пальцах сигарету. — Кстати, мы сейчас в одинаковых ролях: я так же навязываюсь вам со своей помощью, как вы — обществу со своим служением. И вы отталкиваете меня так же, как общество — вас…
Жерар не слушал. Тупая боль сжала его сердце. Дело даже не в напоминании о самой Дезире — в конце концов, она оказалась далеко не тем, что он думал… Хотя как знать, в других условиях и Дезире могла бы быть другой. Но вообще дело не в ней. Дело сейчас совсем не в ней.
Через авеню Санта-Фе наискось, на крыше многоэтажного дом крутится огромная зеленая автопокрышка, и под нею каждые пять секунд оранжевым пламенем вспыхивает выписанное стилизованным готическим курсивом слово «Файрстон». Черт возьми, в Буэнос-Айресе не осталось, кажется, ни одного уголка, где бы не мозолила глаза эта марка. «Лучшие покрышки называются Файрстон», «Только Файрстон для вашего автомобиля», «Файрстон экономит для вас на каждом километре пути», «Ваше свадебное путешествие окажется еще более приятным с покрышками Файрстон»…
Во Франции покрышек Файрстон он не видел, там был Мишлен — потешный, составленный из надутых резиновых камер человечек в автомобильных очках, похожий на распухшего водолаза в скафандре. Дезире очень любила этого толстяка Мишлена, она объявила его божком-покровителем их любви — наверное, потому, что они большую часть времени проводили в дороге и на крыше каждой заправочной станции их встречал именно он, этот «petit bonhomme de caoutchouc»[2], как она его называла. Нет, ты не имеешь права обвинять в чем-то Дезире. Она была хорошей девушкой, и могла бы стать хорошей женой — подругой на всю жизнь. Виноват ты сам. И даже не ты, а обстоятельства. Но дело все-таки не в Дезире. Дело в том, что тебе нечего возразить этому американцу, совершенно нечего. Кому ты нужен со своим служением? Плевать они на тебя хотели — на тебя, на твои идеалы и на твое искусство…
— Вы не слушаете, Бусс? Положим, я и сам не знаю, зачем продолжаю этот разговор. Наверное, потому, что мне слишком понятно ваше теперешнее состояние…
Жерар вернулся, сел в кресло и не отрываясь осушил свой стакан. Потом достал из кармана кисет и стал медленно уминать в трубке табак, неподвижным взглядом уставившись куда-то мимо сидящего напротив Брэдли.
— Я ведь и сам был в свое время иным, — задумчиво продолжал тот, вертя в пальцах зажигалку. — Вы думаете, я всегда был таким? Ошибаетесь, Бусс, я таким не родился. Просто у меня рано раскрылись глаза, вот в чем дело…
Он замолчал, перебрасывая блестящую вещицу с ладони на ладонь. Где-то далеко — очевидно, за стеной, в соседней квартире, — играло радио. Брэдли рассеянно прислушался и снова опустил голову.
— Я вот упомянул о вашей девушке и в связи с этим вспомнил одну историю. Мне тогда было лет двадцать, я работал клерком в Питсбурге — зарабатывал ровно столько, чтобы заплатить квартирной хозяйке, три раза в день пожрать и раз в неделю сходить в кино, разумеется в одиночку. На прачку уже не хватало, и я свои воротнички стирал сам, ночью, — а каждый день полагалось быть в свежем. Да, так там была одна девочка — дочь моего босса, иногда заезжала в офис… Красивая такая, тоненькая. Ну, я, конечно, смотрел на нее, как на ангела небесного, — может, это и было то, что называется «настоящая любовь», не знаю, я с тех пор ничего подобного больше не чувствовал. Разумеется, ни на что я не надеялся, — за душой не было ни цента, а на внешность мою рассчитывать не приходилось… Меня сейчас жабой называют, а тогда просто был головастиком, поганым таким, хилым. Да, так вот…
Брэдли криво усмехнулся и закурил, затянувшись несколько раз подряд. Жерар слушал с угрюмым вниманием.
— В один прекрасный день слышу — мисс выходит замуж. На свадьбу меня, понятно, не позвали, но я так пошел — со стороны поглядеть, когда будут выходить из церкви. Любопытно мне было жениха увидеть — просто не мог представить себе человека, оказавшегося достойным ее. Разве что, думаю, архангел Гавриил или Родольфо Валентино… Да… А оказался он совсем стариком — почти лысый, видно, что только впрыскиваниями и держится, и еще на физиономии экзема какая-то, даже сквозь пудру заметно. Вот вам и архангел Гавриил. А все дело в том, что этот старик был вице-президентом «Юнайтед металлурджик» и стоил не один миллион…
За стеной едва слышно играет радио, за окнами полыхает разноцветное зарево рекламного электричества, в стакане покачивается обтаявший кубик льда. «Все к лучшему в лучшем из миров…» В удобном, благоустроенном, довольном собою мире с бесшумными скоростными лифтами и кондиционированным воздухом, с кожевенными королями и вице-президентами металлургических компаний. Жаль, что нельзя кондиционировать собственную душу, привить ей бесстрастное спокойствие ничему не удивляющегося автомата. Где-то сейчас Дезире — девушка, которая могла быть женой, другом на всю жизнь…
— Да, Бусс… В тот вечер, пожалуй, и снизошла на меня благодать. Тогда-то я и понял цену всем этим разговорам насчет общества, моральных устоев, «честной бедности» и всяких таких штук. Ну а уж с тех пор я такого насмотрелся… — Брэдли безнадежно махнул рукой и раздавил в пепельнице окурок. — Я по своим делам чуть ли не весь свет изъездил. Только вот за железным занавесом не был, не случилось… А наш «свободный мир» знаю, как изнанку своего собственного кармана. Поэтому-то я и не могу слушать равнодушно ваши разговоры о служении обществу. Нашли чему служить! Да по мне провались оно в преисподнюю, это общество, — такое, каким я его знаю. Я свои деньги сделал методами, за которые полагается тюрьма… Видите, я с вами откровенен… А другие? Вы думаете, другие лучше? Вы знаете, как начинал тот же Руффо? Это любопытная история, вот послушайте. Тут есть такая болезнь скота, страшно заразная, называется «афтоза». Животных, павших от афтозы, полагается закапывать в негашеную известь — это закон. Так вот, в конце двадцатых годов здесь была эпидемия — страшный падеж, чуть ли не треть поголовья погибла от афтозы. Дон Ансельмо Руффо — тогда еще никто о нем ничего не знал, у него была паршивенькая кожевенная фабричка в Саранди, — он придумал такую штуку: звонил скотоводам и предлагал свои услуги по уборке падали. Ну, те рады, понятно, — брал он за это недорого, а кому охота возиться с таким делом — рыть ямы, доставать известь… А скот падал сотнями, я говорю. Словом, работа закипела: пеоны Руффо ездили по эстансиям и забирали дохлых коров, потом их где-то закапывали в негашеную известь, как полагается, все по закону, — но уже ободранных, понимаете? А шкуры отсылались в Саранди. Ловко? Пронюхал об этом какой-то инспектор из министерства агрикультуры — Руффо ему взятку. Пронюхали в самом министерстве — Руффо еще несколько взяток! И все остались довольны. Другие кожевенные предприятия прогорали одно за другим, потому что честно ввозили здоровые шкуры из-за границы, а Руффо скупал заводы и дубил свою падаль. Сейчас он, понятно, падалью больше не интересуется, сейчас он всеми уважаемый промышленник, олицетворение коммерческой честности. Подите загляните в его оффис! Настоящее министерство, будь я негр. Из одних стенографисток можно сформировать целую труппу для мюзик-холла — девочки как на подбор. Вот вам то самое общество, которому вы так честно пытаетесь служить.
