Борис Блинов - Порт
Изредка Феде все же удается тыкнуть его носом, и тогда он говорит, удовлетворенный:
— Учись, студент!
Крюкова от такого обращения аж передергивает:
— Я не студент, я моторист. Попрошу называть по имени.
— Хе, голуба, мотористом тебе еще предстоит стать, — внушает Федя.
— Было бы кем, — не унимался Василий. — Ты как тот сантехник, слышал? Сантехник нырнул в колодец, только зад торчит. Высовывается, с него течет, а он командует ученику: «Ключ на двадцать! Давай газовый! Набивку протяни!» Работу сделал, вылез, обтерся и ученика по плечу похлопывает: «Учись, студент. А то так всю жизнь и будешь ключи подавать».
Федя, довольный, заулыбался:
— Эх ты, салага! Чему вас только учат! Пора бы знать, что ключа на двадцать не бывает.
В общем, не скучная у нас вахта и в работе не хуже, чем другие. Это уже хорошо. Правда, заведование мое могло бы иным быть: освещение, палуба — как раз те объекты, где возможность столкнуться с запевалами самая непосредственная. Они пока активно не проказят, но насторожены и, кажется, только команды ждут. Авторитет красавца Шантурии растет день ото дня. В те редкие минуты, когда он появляется в салоне, его встречают будто почетного гостя. Шеф-повар накладывает в тарелку отборные куски мяса, боцман садится рядом, придвигает перец, горчицу и оберегает от назойливых вопросов. Шантурия не спеша жует мясо крупными белыми зубами, щурит свои тигриные глаза, и молчит, как сфинкс. Но боцману, видимо, перепадает какая-то информация, потому что после ухода Шантурии на лице у него просвечивает серьезное и большое знание.
Однако хоть боцман и был облечен доверием, благая весть пришла не от него. Она пронеслась по судну, словно ветром прошелестела, веселя и вдохновляя команду. Радовались ей так, будто встречали родного, близкого человека, подвергавшегося смертельному риску. Подробностей не сообщалось, но каждое общение начиналось веселым возгласом: «Слыхал? Мастер-то очнулся!» Или «оклемался», «вернулся», «закрыл тему», «завязал», после чего следовали взаимные ободряющие улыбки, похлопывания, подмигивания, что должно было свидетельствовать о том, что жизнь теперь выходит на какой-то новый, заманчивый и привлекательный уровень. Иногда, правда, выход его каким-то странным способом связывался с именем Ляльки. Но в чем было дело, никто толком не знал.
Я встретился с ним на следующее утро, когда поднялся на мостик проверить пожарную сигнализацию. И сразу же заметил, что говорить о том, будто он окончательно пришел в себя, еще рано. Штурман и рулевой Гоша Гаврилов стояли у лобовых стекол по стойке «смирно», наблюдали море, а на вертящемся кресле, зафиксированном веревкой, вытянув длинные ноги в домашних тапочках и сложив на животе руки с набухшими венами, полулежал капитан. То ли дремал, то ли думу думал — очи смежены, багровое лицо налилось тяжестью и голова поникла на грудь.
Когда я к станции подошел, вся высокая служба оказалась у меня за спиной, и я почувствовал, как спина у меня громадной становится, шире станции, и уязвимая, будто без кожи. В отражении стекла вижу, что никто не шелохнется, но тишина тяжелая, предгрозовая нависает, будто все друг на друга реагируют, заряд копят и вот-вот разряд произойдет.
Перещелкнул шлейфы, напряжение проверил — ничего, никакого разряда. Обернулся — те же люди, в тех же позах. Что же мне, взять так просто и уйти? Столько времени свидания ждал. Прошелся по мостику, посмотрел схождение курсов на авторулевом, спросил напряженную спину штурмана:
— Когда на второй насос перешли?
Он, не повернув головы, ответил сдавленным шепотом:
— А тебе не все равно?
— Нет, конечно, — громко отозвался я. — У нас второй греется, лучше на первом работать.
— Потом, потом, — произнес он быстро и кистями рук заработал, будто греб.
— Ничего страшного, подшипник, — принялся я объяснять. — Мы сегодня его перебрать собирались.
Штурман обернулся ко мне, и я увидел его сморщенное от раздражения, испуганное лицо.
— Кто таков? Почему мне лицо твое неприятно? — послышался хрипловатый басок.
Я повернулся на голос и встретил размытый, не очень осмысленный взгляд капитана. Сам он где-то еще внутри себя пребывал, я только краешек его сознания задел и если бы сейчас ушел, он, наверное бы, снова погрузился в свою дрему.
Я подошел поближе, чтобы ему легче было меня разглядеть, и ответил на вопросы в порядке их поступления:
— Электрик Обиходов. Вы в рейс меня брать не хотели.
В глазах его обозначилась тяжелая работа, будто глыбы он перекатывал под шишковатым лбом. Взгляд медленно прояснился, и лицо подобралось. Вспомнил.
— Почему? Ты? Здесь? — удивляясь на каждом слове, пробасил он.
— Работа такая, — вздохнул я.
— Почему? — произнес он, искренне недоумевая.
— Я на вахте. Пришел сигнализацию проверить.
Он замотал головой, поясняя, что я не то говорю, и повысил голос:
— Почему ты здесь?
У, нас получалось, как в том анекдоте про попугая, когда попугай уже говорит: «Я почтальон. Вам телеграмма». А сморенный почтальон отвечает из-за двери: «Кто там?»
Конечно, я понимал, что он добивается, но мне надо было, чтобы он сам сформулировал.
Но он не стал.
— Больше на мосту не появляться, — сказал он.
— Не могу. Согласно устава электрик должен…
— Значит, будешь пассажиром, — перебил он. — Я предупреждал.
— За что? У вас нет оснований, — запротестовал я.
На лице его появилось подобие улыбки.
— Нет, так будут. Свободен. Иди.
— Вы объясните? — не унимался я.
Но он уже все сказал. Глаза его медленно заволокло туманом, и голова поникла на грудь.
Я вышел разозленный. Дурацкое состояние, когда тебя гонят взашей и даже сопротивляться нет возможности. Не потому, что сил мало или струсил — я-то в нем соперника чувствую, да он, вместо того чтобы поднять перчатку, схватил хлыст и стегнул по мне, не соперник я ему. И ни тени сомнения, все, что делает, только так и должно происходить, будто не человек сидит в кресле на мостике, а какой-то иной разум обозревает жизнь сверху и распоряжается мной… Да что с него взять в таком состоянии.
Шантурия в тамбуре уже не торчал, и можно было кратчайшим путем, беспрепятственно пройти в аккумуляторную. Ковровая дорожка девственной чистоты покрывала палубу до самого комингса, и у дверей я обернулся — не оставил ли следов? Следы были, но не грязные, просто ворс примят, словно до меня по ней никто не ходил.
«Что же он, по воздуху летает? — удивился я. — Уже и до этого дошло?»
Разговор на мостике никак не шел из головы. В конце концов я не квартирант, а он не хозяин. Судно — это мой дом, такой же, как его, и право жить здесь у нас равное. На каком основании он меня гонит? Должен быть какой-то смысл в его поведении, не только похмельный кураж. В нем чувствуется сила, даже сейчас, когда он лежит полувменяемый с набрякшим, нездоровым лицом. Парни верят ему, встречают, как родного, поют здравицы. Откуда в нем сила? Неужели только от власти? Ее именем он требует безоговорочной веры, а всякое сомнение трактует как враждебный выпад. Нет веры — долой, за борт. Да я от рождения атеист, слепая вера мне противопоказана. Я жить хочу как человек. Проще простого так срывать аплодисменты — кто не хлопает, того не брать. А чему хлопать-то? Неужели они слепые… Или так уж их блага валютные прельщают?
Я не сразу смог ключом попасть в замочную скважину. Нужны они, эти секретные замки! Батарею вдвоем не утащишь! Снял замок и со злости швырнул его за борт. В аккумуляторную сто лет никто не входил, на клеммах сталактиты росли, неудивительно, что напряжение садится. Банки обсохли. Я взял грушу с насадкой и засосал дистиллат. Тонкая струйка разбрызгивалась, расплескивалась по банкам, не попадая в узкую горловину.
Вот дьявольщина, надо себя в руках держать, терпение теперь очень пригодится.
Старший понурый сидел в своей каюте, какой-то сжавшийся, придавленный. Маленькие глаза обиженно блестели. Совсем пропал его командирский лоск. У меня сразу язык не повернулся поделиться новостью. Но он облегчил мне задачу.
— Что же ты? Ведь обещал! — выговорил он с укоризной. — Ты что там, на мосту, права качал?
Оказывается, капитан ему уже звонил.
— Отвечал на вопросы, и все, — сказал я.
— Отчего же тогда? — засомневался он. — Размазал по переборке, слова не дал вставить. Не помню уж, когда меня так…
— Зашел на мостик — он спит. Я у штурмана спросил… — стал я рассказывать.
— Ну и ушел бы быстренько, — живо посоветовал он.
— Куда? Дальше судна не уйдешь.
— Это верно, — согласился он и горестно покачал головой. — Как пацана меня отчихвостил. Да еще в выражениях этих самых… Без всякого стеснения. Там хоть на мосту кто был?
