Борис Блинов - Порт
— Отчего же тогда? — засомневался он. — Размазал по переборке, слова не дал вставить. Не помню уж, когда меня так…
— Зашел на мостик — он спит. Я у штурмана спросил… — стал я рассказывать.
— Ну и ушел бы быстренько, — живо посоветовал он.
— Куда? Дальше судна не уйдешь.
— Это верно, — согласился он и горестно покачал головой. — Как пацана меня отчихвостил. Да еще в выражениях этих самых… Без всякого стеснения. Там хоть на мосту кто был?
— Да он и сам-то еще наполовину присутствовал…
— В глаза бы, я думаю, не посмел, а по телефону… — не слушая меня, сокрушался старший, — В чем моя-то вина? Помнишь же, на отходе какая была запарка. Что я мог?
«Нет, захотел бы, так смог, конечно», — подумал я, чувствуя себя виноватым, что втравил его в историю.
— Слушай, ты сам-то как считаешь, я что, не прав? — спросил я.
— Что ты со своей правотой носишься, как с писаной торбой! Прав ты, не прав? Кому до этого дело! — раздраженно сказал он. — Нужно думать, как огонь загасить.
— Нет, извини, — сказал я. — Если в его действиях есть смысл, я готов с ним считаться. Я хочу открытого разговора. Пусть он объяснит…
— Да что ты все «я» да «я»! Кто ты такой-то, чтобы с ним спорить? Ты судовую роль видел? У тебя какой номер?
— Тридцать пятый, а что?
— Вот и пляши отсюда. Все расписано, и никакой самодеятельности. Твое дело тридцать пятое. А капитан там первый!
— Но ведь капитан же — не господь бог!
— Здесь до берега не докричишься. Остается только капитан. Вот все и верят в него безоговорочно. И он в себя верит. И потому он прав. А ты, видишь, как себя поставил — заставляешь усомниться.
— Я никого не заставляю. Говорю, что думаю, — возразил я.
— Этим и заставляешь. И команду, и главное — его самого. Ты его удивил. Ты его оружия лишаешь. Вера в себя — это его оружие, основа всех его поступков. Он ведь себе все позволяет, потому что у него абсолютная уверенность в собственной правоте. Это от силы, понимаешь?
— Сильный всегда прав? Так, что ли? И в чем его сила? Во власти?
— Не знаю и знать не хочу. Ты не о том думаешь. Как тебе остаться? — вот что главное. Он ведь зачем звонил — велел найти на тебя материал, чтобы перевести в пассажиры. И срок дал, до Лас-Пальмаса. Тебе один выход: идти к нему в ноги пасть.
— Перебьюсь, для меня это не главное. Я понять его хочу.
— Нечего и понимать, тут ясней ясного. У нас есть рейсовое задание, и он знает, что его выполнит. Менять для этого ничего не надо, как жили, так и будем жить. План привезем, команда будет довольна, можешь не сомневаться. А вот если каждый, кому не лень, будет совать палки в колеса, подрывать его авторитет, свое мнение высказывать, которое ничем не подтверждено — тогда разброд и анархия, мы вообще плыть не сможем. Поэтому сиди спокойно и не мешай. А если зуд у тебя нестерпимый, пойди вон к Саше Румянцеву, дверь закрой и выскажи ему. Он тебя поймет и посочувствует.
— Нет, не поймет и сочувствовать не будет, я пробовал. Скорее, уж Димыч.
— Ну вот, к Димычу бы и шел…
— Значит, нужно разрешение получить? Подтвердить чем-то свое право? А где оно выдается, чем обеспечивается, не подскажешь?
— Отчего же, подскажу, — согласился он. — Закончи штурманское отделение, выплавай диплом капитана дальнего, убеди управу, что можешь — и вперед, качай права.
— А иначе нельзя?
— Иначе ты пытался.
— И еще не закончил. Я ведь не к власти рвусь, Сергеич, к жизни. А в жизни я, он, ты — просто человек — он же един, одинаков. Ты что думаешь, у меня болит иначе, чем у тебя?
— Пустой это разговор, — отмахнулся старший. — Куда лезешь, чего дергаешься? Лбом стену не прошибешь. Себе жизнь усложняешь, другим. Ты что, порядка не знаешь? В море ты на работе — вот и работай. На берегу будет у тебя неделя — тогда живи. Еще в отпуске живи. А сейчас, чего тебе еще надо! Рвался сюда, осел, в море вышел — сиди тихо. Отстоял вахту — занимайся, грызи гранит. Ты же этого хотел? Ничего не изменишь. Что тебя, жизнь не учила?
— Не могу я одним рейсом жить. Я ведь к вам не просто так, интересно было, все кричат: белый пароход, порядок, завтрашний день. Вот пересел свеженький, смотрю и вижу. А вы притерпелись, не замечаете, что по уши в болоте. Что же дальше будет, ты подумал? Какой смысл в вашем белом пароходе?
— Отдзынь со своим смыслом! Заколебал! — закричал вдруг старший и зажал руками уши. — Нет его, понял? Нет никакого смысла! Случайно пришли, случайно уйдем, спрашивать не у кого. Осталось каких-то десять лет. Дожить спокойно, чтобы не кантовали, не дергали, не унижали на старости лет! Что, и этого не заработал? А тут ты, со своим дурацким смыслом!
Старший вскочил с кресла и принялся мерять каюту быстрыми шагами.
— Ладно, Сергеич, извини, — сказал я. — Ты поступай как знаешь, на меня не смотри. Я сам, хорошо?
Он остановился напротив меня, пожилой, расстроенный, поникший, и произнес, извиняясь:
— Конечно, ты молодой, свободный, силы много… Тебе можно.
Я ушел от него, но вопрос, который перед приходом меня занимал, так и остался без ответа: «Кому верить? Себе или капитану?»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда я первый раз «Высшую математику» открыл, мне захотелось поскорее ее закрыть и никогда больше не притрагиваться. Азбука инопланетян мне казалась предпочтительней, поскольку осваивая ее, можно было утешиться, что никто до тебя ее не знал и ты что-то новое делаешь и полезное. Высшую же математику человек пятнадцать на судне уже изучили, затратили год-другой и, наделенные этим могучим знанием, живут рядом, как простые люди, ничем не проявляя своей умственной насыщенности. Я спросил у старшего, что такое интеграл? Он бодро взял карандаш и поставил закорючку. «Это вот как обозначается». Больше он ничего сказать не мог. «А тебе когда-нибудь приходилось с ними…?» — «Нет, — честно глядя мне в глаза, признался он. — За все двадцать лет ни разу их не рисовал. Но ты учи, — тут же спохватился. — Там из него много чего вылезает. Без высшей математики труба!» — «Спасибо», — сказал я. «С этими самыми загогулинами ты давай к Саше. Он у нас умный, все переходные процессы знает. Изнасиловал меня, мочи нет». — «Слушай, а как же ты учился? Ведь сдавал когда-то?» — «Миша, дорогой, то когда было! Ты бы еще спросил, когда я невинности лишился! Со всеми это происходит и всем поначалу кажется несбыточным. Ерунда, справишься. Только приступать страшно».
А Саша обрадовался, когда я пришел: «Мы с тобой быстро все пройдем, здесь большой сложности нет». И стал заниматься со мной как репетитор. Мало-помалу я пошел вперед, вначале со скрипом, а потом ничего, во вкус вошел и стал решать с удовольствием. Минута выпадает свободная — я сразу за стол, задачник открываю и в дорогу. Меня уже тянуть стало к интегралам, как к хорошей книге. С каким-нибудь движком вожусь, кручу болты и чувствую приятное что-то впереди. Остановишься: «Что же это такое?» — и вспомнишь: интеграл ждет нерешенный! Или поговоришь неприятно, настроение испорчено, никого видеть, слышать не хочется — быстрей в каюту, за стол сел — интеграл! От всех забот отдохновение.
Вечером сидел я вот так в каюте, красивый интеграл расписывал и все никак постоянные не мог отшелушить. Вдруг дверь хлестко распахнулась, ударившись о койку, и Толя влетел ко мне, как мяч с пенальти. Оглядел каюту шальными глазами и заорал:
— Где она?
Я снова над тетрадкой склонился, давая ему остыть, а Толя метался по каюте, выкрикивая ругательства, видимо принимая мое молчание за соучастие в каком-то сговоре.
— Молчишь! Тебя спрашивают, была она здесь?
Я смекнул, что молчание его только распаляет, и пояснил, что он давно школу кончил и, наверное, забыл, что местоимение употребляется вместо существительного, и если неизвестно, о ком речь, употреблять его бессмысленно.
— Видал я таких умников! — выкрикнул Толя, но уже тоном пониже, вроде сам не уверен, видал или нет.
— Сядь, успокойся и поведай, — предложил я.
Толя отхлебнул остывшего чая, упал в кресло и сказал, что сегодня, как договорились, занял на Ляльку хорошие места в кино — она божилась, что придет — а сама куда-то исчезла, и бедный Толя даже по вахте рыскает по всему судну и все не может ее отыскать.
— Всего делов-то, — удивился я.
Толя покряхтел, поохал, сказал пару нелестных эпитетов и продолжал.
Оказывается, связь у них длится уже два года. У него намерения самые серьезные и чувства тоже, чего нельзя, видимо, сказать про нее. Время от времени она от него отходит и тогда прибегает к таким вот неэтичным исчезновениям. Причины исчезновения ему известны, и Толя обычно предвидит направление. Но в этот раз, как ни старался, не может определить, кто же виноват, и, грешным делом, уже и меня подозревает, хотя шестое чувство говорит ему, что я не тот.
