Борис Блинов - Порт
Боцман вышел. За ним потянулась его команда.
— Степану трудно, у него должность такая, — сказал Толя, стараясь поймать Лялькин взгляд. — Если боцман будет сознательным — пароход развалится.
Лялька, не взглянув на него, понесла в раздаточную посуду, и Толина фраза повисла в воздухе. Он сам, наверное, не очень понимал, что хотел сказать. У него так бывает.
Я ждал, чтобы с ним вместе выйти, был у меня к нему вопрос. Но Лялька вернулась, и Толя опять воодушевился:
— Мы везем на корпусе тонны старой краски. Вникните! Какой огромаднейший слой! — призывал Толя. — Мы как в броню одеты — если не счищать, мы бы давно потонули. А кто нас освобождает? Боцман и его команда. Это санитары, можно сказать…
Я понял, Толя не то чтобы боцмана выгораживает, он импровизирует на вольную тему, стараясь привлечь к себе внимание.
— Санитары леса — вороны, — сказала Лялька.
— И не только это, — обрадовался ее вниманию Толя. — Если вдуматься — сотни судов бороздят просторы и на каждом десятки тонн шелудивой краски. Она бы накапливалась годами. Краска снаружи, краска внутри, емкости заняты, рыбу везти не в чем. В итоге — продовольственная программа трещит по швам, дети недополучают ценный фосфор, мозги истощаются без подкормки. — Толя уже не в силах был уняться. — И потому боцман не одинок. Лучшие наши специалисты создали свою облегченную краску, которая состоит из воздушной взвеси и эфирных масел, проникающих в самые поры металла и не требующих повторной обработки…
Парни один за другим покидали салон, не прельщаясь Толиным красноречием. Лялька устало опустилась за крайний столик. А Толя вдохновенно продолжал:
— Судостроительные верфи всего мира закупили у нас патент за валютные рубли и используют ее в своих корыстных целях, а мы еще не можем добиться массового производства и покрываем свои социалистические борта хрен знает чем. У нас же не краска, а глина, которая сходит от первого шторма, — неожиданно заключил он и, довольный собой, ждал поощрения от Ляльки.
— Тебя бы кто покрыл, балабол, — вздохнув, сказала она. — Давай, уматывай. Вон еще посуды сколько.
— Что, не веришь, Лялек? — занервничал Толя. — Я тебе журнал принесу. Когда зайти?
— Надоело все. Отстань, — нехотя поднялась Лялька.
Толя набрал со столов пирамиду тарелок и понес.
— Миша, ты будь вечером в каюте. Поговорить надо, — быстро сказала Лялька и пошла в буфетную. Оттуда слышался Толин громкий, убеждающий голос и ее вялые ответы.
Наконец он появился, сытый, довольный, словно там, в буфетной, только что от стола отвалил.
— Порядок, — выдохнул он.
— Слушай, Толя, — задал я свой вопрос, — правда, что меня не за того принимают?
— А, ты вон про что? — сказал он благодушно. — Был такой звон, вначале.
— Что же ты молчал? — разозлился я.
— А чего говорить-то. Сам во всем виноват. Сам же дал повод. Зачем суетился на отходе? Унитазы снимал, людей нервировал?
— Не снимал я их!
— Все равно, собирался. Рвение проявлял. Как тебя еще воспринимать? Прийти не успел, а уже шороху навел на весь пароход.
— Да разве я похож? — возмутился я.
— Видишь ли, если бы вначале фото твое прислали, а потом ты пришел — я бы точно сказал, похож ты или нет. А так, кто его знает, свои все уже приелись, может, свеженького подкинули. Дело житейское. Чего ты нервничаешь?
— Ну и обстановка у вас, — удивился я.
— У нас — не то, что у вас: серьезный флот, в загранку ходим, — довольный собой, прогудел Толя.
— Слышал я про ваши загранки. Барахольщики вы и хапуги.
— Ну не скажи, — обиделся Толя, — мы себя блюдем. Да и что теперь брать-то — себе дороже. Этой фанеры, если надо, дома можно наколупать без всякого риска.
Толя проводил меня в каюту и пошел по своим делам, что-то напевая себе под нос.
Вечером Лялька ко мне завернула, нервная, злая. Плюхнулась в кресло, закурила и, будто клапан у нее сорвало, принялась поливать всех направо, налево. И сволочи все, и кобели, и поговорить не с кем, и посидеть, и выпить. Каждый шаг секут, стучат друг на друга и за свою шкуру трясутся. Стала она мне выкладывать, кто с кем связан, через кого и почему.
— Ладно, — говорю, — Лялька, оставь, меня это не колышет, их дела.
— Дурак ты! — возмутилась она. — Я что, из общества «Знание»? Если бы под тебя не копали, стала бы я тут тебя просвещать!
Я ей сказал: что мне надо знать, я знаю, а вникать во все эти хитрости не желаю, потому что уважаю себя.
Лялька покивала головой и произнесла удовлетворенно:
— Во, я не ошиблась. — И, отодвинув чашку с кофе, поинтересовалась: — У тебя покрепче ничего нет?
У меня вообще-то было, на всякий пожарный, но случай вроде не тот.
— Если нету, я принесу, — уловив мое колебание, привстала она.
— Есть, — усадил я ее — и достал.
— Тоска зеленая, — пожаловалась она, — сил нет в этом гадюшнике жить.
Лялька хлопнула полстакана, быстро повеселела и стала жизнь свою вспоминать. Я слушал, слушал и говорю:
— Ляль, ты до утра сидеть собралась? Мне еще отдохнуть надо перед вахтой.
Она еще глотнула и засмеялась:
— Не спеши. Отдыхать мы будем вместе. Ты не против?
Для меня это полной неожиданностью прозвучало. Я ее как-то иначе воспринимал. Казалось, что и она меня тоже.
— О чем речь, Ляль, — сказал я, — моя постель — это твоя постель.
— Отвернись.
Она зашуршала своими шелками, и койка под ней тяжело заскрипела.
— Иди скорей, холодно! — позвала она.
Не заставлять же себя упрашивать! Я быстро скинул спортивный костюм, погасил свет и, как с парашютом, прыгнул.
До вахты мы, конечно, глаз не сомкнули. Я поднялся совершенно опустошенный и нравственно, и физически. Радости во мне не было.
— Мы, наверное, раньше братом и сестрой были, — засмеялась Лялька, — чувствуешь?
— Правда, чувствую, — сказал я, не погрешив.
— Ну и хорошо. Что было — то было, и больше не надо. Согласен?
Сейчас-то я был согласен. А как дальше?
— Посмотрим, — ответил я.
— И смотреть нечего, — Лялька стала сердиться. — Я никогда не делаю, чего не хочу. Плохо, что ли, — брат и сестра?
Я вспомнил все и вздохнул:
— Хороша сестренка.
Я так и остался на вахте Димыча. Со мной вместе стоит курсант Василий Крюков и первым классом моторист Федя Кучевой, мой ровесник, толковый, основательный мужик. Да еще в котельном заседает Коля Заботин. У него там работка спокойная, безвылазная. Он к нам редко спускается, чаще мы к нему. Он кофеек, чаек запарит, «стол» накроет и зовет нас по телефону, когда работа позволяет. Тогда мы и общаемся с ним, на «кофе-таймах», как в передовых странах. Димыч меня, серого, просветил: у них там через каждые два часа полагается кофе пить. Ну и мы, значит, уже доросли, переняли ценный опыт.
— Не морщись, — Димыч мне внушал, — нормальные человеческие условия. Это только тебя, кондового, от них косит. Василий Крюков вообще считает, что «кофе-тайм» по уставу положен. Скажи, студент?
Курсант Василий Крюков человек серьезный и цену себе знает. Димыч как-то велел ему смазки принести и удивился, когда ее не увидел: «У тебя что, ноги деревянные? За полчаса не мог в румпельное сходить!» Курсант Василий ему внятно изложил: «Ноги у меня, между прочим, сильные, спортивные. А за смазкой я не ходил, потому что у меня был «кофе-тайм». Димыч тогда ему объяснил, что к чему. А Василий по сторонам зыркает, в глаза не смотрит и говорит с дрожью в голосе: «Если вы позволите себе еще раз на меня кричать, я доложу капитану». Димыч не нашелся даже, что ответить. Федя за него сказал: «Ты, салага, сопли подотри, потом права качать будешь».
Но вообще-то он на салагу не похож, армию прошел, четыре курса мореходки, и, уверен, что знаний у него больше, чем у любого механика, вот только опыта чуть поднабраться… Но перед Федей он пасует, потому что Федя как раз этим опытом его и насыщает. Скрепя сердце он признает Федин авторитет, но если представляется случай Федю куснуть, он своего не упустит. Федя, уважая традиции флота, еще по выходу решил разыграть строптивого курсача. Показал ему гусек на палубе, видишь, говорит, волной загнуло. Надо выпрямить. Только спустился в центральный пост да Димычу поведал, как он студента купил, посмеяться не успели — старпом с мостика кричит: «Уймите хулигана!» Крюков недаром учился, сообразил, что к чему. Нашел трубу здоровенную, поднатужился — а руки у него тоже спортивные, — один гусек своротил, ко второму подступился. Пришлось Феде после вахты снова их на место ставить, дотемна провозился, да еще нотацию от старпома выслушал за неуместные шутки. А Крюков сказал Феде наставительно: «Со старыми привычками пора завязывать!» Он и сам весь какой-то новый, не встречал таких. Шустрый, смышленый, обособленный. Ходит независимо, легко на спортивных ногах, голова всегда вздернута, вправо-влево ею вертит, словно только и ждет: чего? куда? — я мигом. Работу делает быстро и толково, но с какой-то нарочитостью, будто не его она. Мол, раз надо — я сделаю не хуже, чем ты, но сделаю, и отброшу, и дальше пойду, а ты тут в грязи продолжай ковыряться. В общем, деловой парень. Только вот в глаза никогда не смотрит — косая челка у него будто нарочно глаза закрывает.
