Борис Блинов - Порт
Обстановка для меня не то чтобы новая — своеобразная. Мы, бывало, раньше тоже весело отходили, после Тювы в дрейф ложились, приходили в чувства. Но меру знали. Во-первых, больше дня себе не позволяли, а во-вторых, верхнего этажа там нет, одна шатия-братия, и гуляем, и работаем — все вместе. Эти же солисты так глотают, будто последний раз перед разлукой. И никто не ропщет. Парни ходят трезвые, стоят вахты и даже вроде бы гордятся, что мастер у них такой лихой, круто мажет и ничего ему не делается. Наверх поглядывают и перемигиваются: «Наш-то, во дает! Силен!» Любят его, что бы ни вытворял — все равно лучше его нет. За хороший рейс готовы ему все грехи отпустить, холопские души!
Я все ждал, когда он появится, чтобы прояснились наши с ним взаимоотношения, но он не торопился. Я у Толи Охрименко поинтересовался, на сколько обычно берегового запаса хватает, и Толя меня утешил:
— Ты не бойся, он не запойный. Сам себе срок назначит, и — шабаш, как обрезал. А запас есть, мы не бедные, хорошо живем.
Фактически судном управлял Василь Василич, помполит, но поскольку он строитель по специальности, меня вопрос интересовал, куда же мы с таким управлением придем, но, кажется, никого, кроме меня, это не заботило. Шли себе и шли. Будто по инерции, раз от берега оттолкнулись и скользим через моря. Уже и Баренцево миновали, и в Норвежское зашли.
Когда я утром выглянул в иллюминатор, меня ослепило. Солнце отражалось от мелких ребристых волн, и я не сразу разглядел скалистую гряду Норвегии. В каюте просторно, никто не толкает, не ворчит, что мешаю спать или одеваться, стой, любуйся, сколько хочешь, и я не мог оторваться, будто впервые увидел. Остроугольные розовые глыбы тянулись вдоль левого борта. Их ледяные вершины казались прозрачными, и лед был тоже розовым, искрящимся и граненым, будто хрусталь. Смотреть на них, насыщаться, впитывать — кажется, лучше ничего не видел.
Вроде бы недавно совсем по судну рыскал как угорелый, чувствовал, что в этом железе, над головой, с бортов, под ногами вся жизнь сосредоточена. Какие там горы! — не было их вовсе. А теперь вот подарок, краше их нет, и тянешься к ним взглядом, перепрыгнуть хочется через морскую зыбь и оказаться на крутых, обледенелых склонах, таких же, как на Рыбачьем, когда, надсадно дыша, одолеваешь Муста-Тунтури. Не столько озеро на той стороне влечет, сколько высота к себе манит. И вот уже одолел последний ледничок, остановился на вершине и не можешь насмотреться, насытиться высотой своего нового роста — так горизонт раздвинулся и открыл необъятную красоту. Тогда кажется, что знаешь, где живешь. Отдышался, насмотрелся, видишь — по морю движется крохотная точка, пароходик с дымным шлейфом, и уже не можешь его отпустить, приближаешь, словно в окуляре меняя масштаб, и различаешь палубы, надстройки, отсеки. Уже и иллюминатор видишь со сдвинутой шторкой, и человеческое лицо. А за спиной уже струится прогретый воздух, ощущается дрожь машины в переборках, видны железные пролеты трапов, убегающих в глубину… И жизнь товарищей рядом, и ты — среди них. Жизнь эта накрывает, словно панцирем, и нельзя выбраться за очерченный ею свод. Так вот и плывешь по миру своим домом. Изнутри он кажется большим, серьезным, значительным. Но вот вдруг приоткроется иллюминатор, глянут в него далекие горы, и тогда только ахнешь: насколько же он мал, почти невидим! Несогласен, недовольство внутри пузырится — «я не то, я — это!» А крыть-то нечем. Словно две разные жизни идут параллельно, а где, как они соприкасаются — никому не ведомо. Натянешь робу и с головой в дела, чтобы не думать. И все на свои места вроде становится, какой-то смысл появляется. Понятно, что надо делать, чего — нет; не всегда, правда.
Не знаю, успел ли капитан распорядиться, как со мной быть, но Василь Василич особого расположения мне не выказывал. И Димыч, и старший мне говорили, что он интересовался моими производственными успехами и, как им показалось, ответами не был удовлетворен. Он посоветовал быть внимательней ко мне и намекнул, что я не так прост, как кажусь, и у него уже из-за меня неприятности были. Димыч со старшим ему не поверили, но слух разнесся. Наверное, из-за этого обстановка в салоне создалась неуютная. Стоит мне войти, как разговоры примолкают, парни косятся, отсесть норовят.
Я человек необидчивый, но не люблю праздного шевеления. Я им сказал:
— Дорогие пахари моря! Чтобы вам не дергаться с мисками и не расплескивать ценные калории, кратко информирую: всегда буду сидеть на этом самом месте. Кому не нравится соседство, прошу устраиваться подальше.
— Ты не командуй, — насупился боцман. — Я хозяин салона. И столы тут маркированные, правый борт — машина, левый — палуба. Твое счастье, что сел, где надо, а то бы я тебя пересадил.
Я, признаться, такого деления не замечал, а когда узнал, мне это не понравилось.
— Это ты так придумал? — спрашиваю.
— Такой порядок на флоте испокон веку. И не тебе, ешкин кот, его менять. Ты тут вообще по ошибке.
— «Ошибки можно совершать, но незначительные, и сразу же их исправлять», — сказал я запомнившуюся фразу.
Боцман был озадачен:
— Ну и чего?
— Того, исправлять надо. Зачем нам искусственно обособляться, когда мы можем естественно сблизиться, — предложил я мировую. — Надо поддерживать начинания других флотов — на СРТ такого порядка нет.
— Ты нас со своим тюлькиным флотом не равняй. Как было, так и будет, — сказал он определенно.
— Добро, вижу, ты еще не созрел. Подумаешь — согласишься. Обособление — свойство мелкобуржуазной натуры, собственнический инстинкт, который надо давить в зародыше. А тут его пестуют.
— Я знаю, кого надо давить, — усмехнулся боцман и, довольный, оглядел ребят.
Парни действительно чувствовали, что он хозяин, не перебивали, поддерживали молчаливым согласием. Даже Толя Охрименко на меня не смотрел.
— Нет, братья, так нельзя, — сказал я. — Мы плывем по морю, и куда мы так приплывем — одному богу известно.
— Ага, и тебе, ты один у нас умный, все знаешь, — с ухмылкой произнес Гоша Гаврилов и стал в зубах ковырять — как-то это не к лицу Парижанину.
— Один — не один, зачем считаться, Гоша? Ты посмотри: такой большой, такой красивый белый пароход плывет по морю. И на нем шестьдесят человек, сплоченные посулами и местным порядком. Но до чего же счастливые на нем люди! Они даже думать не хотят, что судно идет без капитана. Управляет им бывший строитель, а знаменитый капитан, которому вверили они свои души, третий день мажет по-черному и горланит под гитару срамные песни. Кто бы усомнился, можно ему жизни-то доверять?
— Ах ты пес троекуровский!
— Докажи!
— Привлечь его за клевету!
— Оставили как человека, а он оскорбляет!
— Наглая рожа, по сопатке его! — Ожил салон, разогрелся.
Вообще-то их сплоченность мне чем-то даже нравилась.
— А ты видел, кнут? — кипел боцман.
Нет, я не видел. И никто этого видеть не мог, потому что в тамбуре у каюты капитана безвылазно находится красавец Шантурия и никого, кроме Ляльки, к нему не пускает. Друзья его на палубе, врачуют железо, а он сидит на комингсе, покуривает. «Что тут делаешь, Шантурия?» — спросил я, когда его увидел. «Служу. Не стой. Проходи», — с достоинством ответил он.
— Вот, сплетни разносит, — торжествующе произнес боцман. — Обсудить его на судкоме и влупить выговор, чтоб неповадно было. Николай, Заботин, ты что молчишь?
— Ну уж сразу… Ты остынь, не гони. Мало ли что по запарке вырвется. Случайно сказал человек. Он и не подтверждает. — Коля обратился ко мне вежливо и проникновенно: — Миша сказал не подумавши, да? В пылу спора, так сказать…
— Давай еще, Коля. Скажи еще что-нибудь? — попросил я.
— Ну, Миша, ну что мы, дети? Ну кончай ты! Чего в бутылку лезешь? Видишь же, обстановка… — уговаривал он.
Лялька сновала от столиков к буфету и вроде бы внимания не обращала на салонный разговор, а тут, когда базар начался, большую тарелку со вторым передо мной водрузила:
— Ешь, Михаил, и никого не слушай. Понятно? Дайте поесть человеку, замолкните, — скомандовала она, не хуже чем боцман.
Народ и правда утихомирился. Толя Охрименко даже голос подал в мою защиту:
— Чего, парни, он же новый: еще не обжился. Порядков наших не знает.
Но боцману это не понравилось:
— Если не обжился, да такой резвый, что же потом будет? Ладно, мы тут с Колей сами все решим.
— Ага, давай, решай, — подбодрила его Лялька. — Если свидетель нужен — пожалуйста. Подтверждаю, он правду сказал. Все? Кому добавки?
Никто добавки не захотел.
— На пару, значит, работаете, понятно, — запыхтел обозленный боцман и поднялся из-за стола.
— Да, да, на пару, иди себе, за нас не беспокойся, — со смешком сказала Лялька.
Боцман вышел. За ним потянулась его команда.
