Наталья Парыгина - Вдова
— Мамка, чего ты? — удивлялась Нюрка, лаской не набалованная.
— Молчи, Нюрка, молчи, дочка, — сквозь слезы говорила Дарья. — Папку жди и помни. Сильно будем ждать — воротится наш папка.
— Что, Яков Петрович, не слыхать, скоро ли нас в Серебровск вернут? — чуть не каждую неделю спрашивала Дарья.
— Не слыхать, — поглаживая подбородок, отвечал Яков Петрович. — Перелома настоящего в войне пока нету. Привезем оборудование, а он его разбомбит. Не расчет! Ждать будем, пока подале немца отгонют.
Бойко, на рысях, проскочило жаркое лето. Похолодало. Иней пал. Снегом запахло. Поняла Дарья: и эту зиму в Сибири придется зимовать. В суровом краю, в чужом дому.
В сентябре Дарья перешла на военный завод. В отделе кадров уговорилась, что временно поступает, до возвращения своего завода в Серебровск. Поставили ее токарем. Неделю училась, а на вторую приказали норму выполнять.
Ноги затекали за полсуточную смену. Пальцы на руках не гнулись, настынув за день от холодного металла. В глазах к концу смены искры мельтешили, особенно, если в ночь выпадало работать. Казалось, вот-вот не выдержит, упадет Дарья на крутящийся валик, с которого нескончаемо струится синеватая стружка. Она отступала на шаг, чтобы не на станок повалиться, хваталась за колонну. А станки жужжали вокруг, как потревоженные пчелы на пасеке, звали, торопили.
Добравшись до дому, Дарья подрубленным деревом падала на кровать. Но вместо сна погружалась в беспокойную дрему. «Надо бы у Мити уроки проверить, — думала в полузабытьи. — С Нюркой поговорить маленько. При матери сиротами ребятишки растут...»
Из репродуктора звучала музыка или голоса. Дарья усилием воли настораживалась, услышав слова: «От Советского Информбюро». Иногда, засыпая, не понимала слов, но по голосу Левитана угадывала, какие вести с фронтов. Когда Советская Армия отступала, медленно, с печалью и с остановками говорил Левитан. О победах — бодро, отчетливо, радостно. Дарья встряхивала головой, приподнималась на локте.
— Мамка, немца погнали! — радостно кричал из кухни Митя.
— Слышу, сынок...
Еще жадно ловила Дарья передачи о солдатских подвигах. Втайне надеялась услышать про Василия. Коммунист он, позади других не останется. Но ни разу не назвали по радио его имя. Безмолвная оказалась у Василия Костромина военная судьба.
Дарья проснулась среди ночи. Темень стояла за обледеневшими окнами, темень и тишина. Нюрка чуть слышно посапывала рядом.
Спать больше не хотелось, Дарья чувствовала себя бодрой, отдохнувшей и спокойной. Давно не испытывала такого, будто вдруг помолодела на пять лет. Что-то случилось хорошее. Дарья улыбнулась во мраке, припоминая. А-а... Сталинградская победа.
Что бы ни думала Дарья, что бы ни слышала о войне, о битвах, всякий раз была у нее в голове к фронтовым мыслям одна завершающая мысль: «Только бы Вася живым воротился...» Вроде молитвы стала для нее эта фраза. И теперь подумала: «Подбили фашисту ноги под Сталинградом, может, полегче станет нашим воевать. Только бы Вася живым воротился...»
Странный робкий звук ворвался в ночную тишину комнаты. Дарья напряженно прислушалась. Нет, тихо. Спят все. Ульяна спит, намаявшись на работе. Вадим во сне себя, поди, здоровым видит, руками вовсю действует. Ребятишки спят, набегавшись на морозе. Люба...
Но как раз из того угла, где лежала Люба на старом диване, донесся короткий, печальный звук, будто кто тихо, приглушенно всхлипнул.
— Люба, плачешь, что ль?
Тихо. Нюрка рядом посапывает беспечно, телом своим греет Дарье бок.
— Люба...
— Разбудила я тебя, Даша.
— Да нет. Сама я. Плачешь?
— Плачу.
Дарья осторожно, чтоб не потревожить Нюрку, встала, подоткнула одеяло, по дерюжному половичку босиком прошла к Любиному дивану, села на край.
— Беда у меня, — тихо всхлипнув, проговорила Люба. — Той тропкой, какой к людям радость приходит, ко мне беда пришла.
Сибирский мороз пробрался в дом через малые щелочки и в единоборстве с нагретой печкой понемногу брал верх. Люба подвинулась, повернулась на бок, приподняла одеяло, и Дарья легла рядом.
— Что стряслось, Люба?
— О любви он мне говорит...
— Кто?
— Вадим, кто же...
— Господи!..
— Был бы, говорит, я здоровый, я бы, говорит, тебя на руках носил.
— Не виноват он в беде своей.
— Не виноват. Знаю. Мил он мне. А как подумаю, что надо связать жизнь с безруким...
— Не всякая решится. А одной тоже горько. Две головни в поле горят, одна — и в печке гаснет.
— Не могу я, Даша. Нету во мне такой силы. Не могу!
— Кто ж тебя неволит...
— Никто меня не неволит. Жалко мне его...
Тревожный шепот будоражит ночную тишь, гаснет во мраке и снова шелестит. Не пробиться ему в соседнюю комнату через штукатуренную переборку. Не спит в соседней комнате Вадим, лежит, глядя в потолок, и чудится ему, что пальцы на руках болят. Рук нет, а боль осталась. Кается мысленно Вадим, что сказал Любе о своей любви. И от любви вот так же — одна боль останется.
— Не знаю сейчас — о себе ли, об нем ли плачу. Оба мы несчастливые. За него пойду — на беду себе. И не пойду — на беду. За тридцать мне — не девочка, один годок на четвертый десяток отстукал...
— До старости далеко, — сказала Дарья.
— И от молодости не близко...
От мороза резко щелкнуло бревно. Дарья вздрогнула.
— Что ж ты ему сказала?
— Ничего я ему не сказала. Голову его обняла, глаза вниз опустила...
— Не пойдешь ты за него.
— А ты бы пошла?
— Не знаю...
— Не могу я, Даша. Уеду я. Доре напишу, пускай мне вызов на завод вышлет, не могу я тут оставаться...
Дарья молчала. Не отговаривала, не советовала. Советы давать — убытку не потерпишь, да что тут посоветуешь? Невезучая Люба на семейную жизнь. С Мусатовым счастье ее из-за Маруськи не сладилось. Теперь Вадим полюбил — сама сробела перед испытаниями, которыми пришлось бы за любовь расплатиться. Правду говорят: клад да жених — по удаче.
...Как сказала Люба в ту ночь, так и сделала. Написала Доре. Вызов получила и уехала.
5
Выйдя из проходной, Дарья по привычке взглянула направо — не ждет ли Митя. Благодарное, жалостное чувство тронуло сердце. Опять пришел. Ждет.
Митя стоял, съежившись от колючего ветра и втянув голову в торчмя поставленный воротник. Он так продрог, что не сразу заметил мать.
— Митя! — окликнула Дарья.
Митя слегка шевельнул головой и, держа руки в карманах, двинулся навстречу матери. Дарья глядела на его руки — не вынет ли письмо. Когда приходило письмо с номером полевой почты, Митя почти всегда бежал к проходной, а потом они с матерью заходили в хлебный магазин недалеко от завода и тут, в уголке, глотая слюну от острого запаха хлеба, наспех прочитывали письмо.
Но на этот раз Митя, вплотную подойдя к матери, так и не вынул рук из карманов.
— Сидел бы дома — холод-то какой, — разочарованно проговорила Дарья.
— Мамка, Леоновку освободили. Я сам по радио слыхал.
— Леоновку?
Дарья остановилась, кто-то задел ее плечом, люди шли мимо, торопились с завода домой.
— Может, другую Леоновку? — недоверчиво проговорила Дарья.
— Нашу! — обиженно и упрямо возразил Митя. — Говорю тебе: нашу. Я сам слыхал по радио... Там же район назвали...
— Митя! — Дарья одной рукой обняла сына за плечи. — Вот молодец-то, что прибежал! Леоновку освободили... А я не знаю ничего. Работаю себе. Норму-то сегодня перевыполнила, станок не капризничал, день такой удачный. Удача на удачу нижется...
Валенки жестким скрипом будоражат тишину. Есть хочется. Усталость томит. И парнишку жалко — замерз, сгорбился, носом швыркает. Но светлое чувство греет Дашину душу. Подумать только: Леоновку освободили! И еще — радостно ей идти домой вместе с Митей. И валенки вроде веселей скрипят в две пары. И холод не такой жгучий. Вишь, прибежал, не заленился малый. Растет споро... Воротится Василий — не узнает сына.
— Сегодня же, — сказала Дарья, — письмо в Леоновку напишу. И ты напиши. Удивится Клавдия-то, что ты пишешь здорово. Вот придем, поедим и возьмемся за письма...
Ответное письмо от Клавдии получили почти через месяц. Длинное было письмо, на пожелтевших листочках старой, еще довоенной тетрадки по арифметике. Фиолетовыми чернилами — задачки, даже две красные отметки сохранились, «удовлетворительно» и «хорошо», а химическим карандашом, который Клавдия время от времени, видно, слюнявила для большей яркости, — письмо.
«Ой, Дашенька! Получила письмо твое, горе твое узнала и про свое горе тебе отпишу. Миша-то... Нету моего Мишеньки! Читаю Митино письмо, а буквы-то — совсем такие, как Миша писал... У всех в Леоновке беда, но своя беда завсегда больнее и ближе чужой. Хочу отписать тебе все по порядку, да не знаю, с чего начать и чем кончить.
