Николай Евдокимов - У памяти свои законы
В первом цехе еще три дня назад должны были закончить монтаж дневного освещения.
Не закончили!
Не вышел из ремонта восьмой котел. Стоять ему не менее двух дней. Виновных нет. Иван кивает на Петра, Петр на Ивана, а котел стоит.
Так. Разберемся. Дальше!
А сердце-то все жмет и жмет. Ничего. Пройдет. Работать!
В третьем цехе искрят подъемные контроллеры мостовых кранов. Неужто за такой мелочью тоже должен смотреть директор?
Мелочи. Мелочи. Мелочи? Нет мелочей.
Второй цех выбился из графика. Значит, через день-другой залихорадят остальные цехи. Подводят поставщики. Всегда поставщики! До конца месяца считанные дни, план под угрозой срыва.
Не слезать с поставщиков!
Срочно: разговор с Магниткой и Полтавой.
Срочно: Васильева самолетом в Левобережный.
Срочно: отозвать Гершовича из отпуска. Хватит, полечился.
Немедленно — вызвать снабженцев, вытрясти весь загашник.
А теперь пропесочить кое-кого. И подвинтить гайки. Ничего не поделаешь: надо.
Я пошел к себе в кабинет. Здравствуй, кабинетище! Оказывается, я соскучился по тебе. Был я, кабинетище, у самого моря-Кияна, возле луны-царицы. Здравствуй! А стены-то надо бы перекрасить в веселый какой-нибудь цвет. Надо. Ты заслужил ремонта. Ремонтироваться время от времени полезно, кабинетище.
Я включил селектор, вызвал мастеров первого цеха…
...потом второго...
...потом остальных цехов…
Позвонила Лена.
— Да, приехал. Целую. Некогда. Здоров как бык. Пока!
Детские ясли. Черт возьми, почему вода не идет на второй этаж? Величайшая загадка атомного века!
Санэпидемстанция. Чтоб ей!
Завком.
Гора писем.
Ага, претензии рабочего контроля ко второму цеху. Опять второй цех!
Я включил селектор:
— Второй! Второй! Кокорев! Оглох, что ли, Кокорев?!
Кокорев не отвечал. Молчал второй цех. И первый молчал. Молчали все цехи. И все отделы. Тишина.
Как всегда, я не услышал конца рабочего дня.
Нет, голубчики, сегодня надо работать, сегодня некогда гулять, иначе... Сегодня подсчитаем резервы, а потом... Три дня нам бы продержаться...
Я позвонил Кокореву домой, вызвал.
Сначала Кокорев.
В восемнадцать тридцать вызвать начальника третьего цеха.
В девятнадцать — Сергеева.
В двадцать — начальника производства.
Да, дел мешок, хватит до полуночи.
Ничего. Спать будем потом.
В двадцать два — вызвать председателя месткома...
Стоп! Не забыть бы этого мотоциклиста — молчуна в джинсах. Мясникова. Ну, в двадцать три тридцать пусть явится. Неплохой парень, наивен, но не глуп. Здорово он разделал тогда на бюро меня с Родионовым. Обоим досталось. Смелый парень. Почему бы не готовить его на главного инженера? Уживемся. Молод? И я был когда-то молод. Кстати, как его имя-отчество? Федор Федорович. Запомним. Вот только штаны свои пусть все-таки сменит: неприлично.
Затрезвонила междугородная. Дали наконец Левобережный.
Сейчас я сниму стружку с Бучмы... Сейчас я…
Где же нитроглицерин? Где?..
Мясников шел к заводу ночным городом. Ночной город был весел — луна прыгала с тучи на тучу, первые палые листья гонялись друг за другом, в рабочем общежитии парни пели под гитару песню. Ритм ее был новый — Мясников остановился, послушал и дальше пошел. А песня привязалась к нему, как собачонка. Он шел и мычал и даже пританцовывал в такт.
Над зданием почтамта горели неоновые буквы:
Газета — нового разведчик,
Журнал — учитель и советчик.
Пусть в каждом доме стар и мал
Прочтут газету и журнал...
Теперь и слова прилипли. Он шел и мычал:
Пусть в каждом доме, доме, доме...
Кошка выскочила из подворотни, припала на передние лапы, нахально глядя на Мясникова: перебежать ему дорогу или нет? Он погрозил кулаком и сам перебежал ей дорогу — пусть ей будет худо, пусть у нее не будет пути, вот так вот. Кошка оказалась суеверной, она обиделась на Мясникова, фыркнула и ушла обратно в подворотню.
Из распахнутых ворот заводоуправления навстречу ему с ревом выскочила машина «скорой помощи», помчалась вдоль пустого проспекта.
Всегда неприятно, когда тебя обгоняет «скорая». Мясников передернул плечами, вошел в заводоуправление, стал подниматься на второй этаж. Странно тут пахло — лекарством, больницей пахло.
Уже догадываясь, что здесь произошло, он шел по длинному ночному коридору к директорскому кабинету, но не знал еще, что идет в свой кабинет, что сидеть ему там многие годы...
Сказание о Нюрке – городской жительнице
Они были близкие люди — муж и жена. Бабу звали Прасковьей Ильинишной, мужика Николаем Николаевичем.
Было у них хозяйство кое-какое — избушка на курьих ножках, коровенка-буренка, гуси теги-теги, куры цып-цып-цып, а для чего все это было, неизвестно, могли бы они прожить и без хозяйства, ибо кормить им никого не приходилось, кроме самих себя. Были бы у них дети, припонадобилась бы и коровенка, и гуси, и куры, но не было детей, без всякой цели существовали они на земле. И деревья, и птицы, и тварь всякая — все жили как подобает живому: плодились, радовались, исправно выполняли главное свое земное назначение, а мужик да баба были словно чужие на живой земле. Им до смерти хотелось ребеночка, чтобы успокоить сердечный зуд и утвердиться в глазах знакомого населения. В одинокой тишине баба плакала неутешными слезами, а наплакавшись, била себя по пустому животу и ругала его неженскими словами.
Отчаявшись, порешили они взять на воспитание сироту из детского дома, после Отечественной войны в России-матушке было много безродных детишек. Однако секретарь сельсовета категорически и убежденно отсоветовал: дескать, они не хуже других, дескать, не следует отступать перед трудностями и вешать голову от горестей личной жизни. «Еще попробуйте!» — сказал секретарь сельского Совета.
И все же, хотя руководящее указание было дано, исполнить его долго не удавалось — не рожалось, вот беда. Но вот как-то поутру Прасковья Ильинишна отполаскивала в речке белье и вдруг почувствовала кружение в голове. Она присела на деревянные мостки, опустила ноги в прохладную воду и неожиданно ощутила тошноту и поняла, что свершилось то, чего она так давно и так мучительно ожидала. Она заплакала счастливыми слезами и, отдохнув, осторожно пошла делиться своей радостью с любимым мужем.
Осчастливленный Николай Николаевич ходил отныне по деревне гордой походкой и похвалялся, что теперь народит целую избу ребятишек.
Ждали мальчика, но родилась дочь по имени Нюрка.
Нюрка была смешливой, отличалась от других младенцев спокойствием и наплевательским отношением ко всяким жизненным трудностям. Даже обмарав пеленки, она не поднимала бесполезного крика, а лежала тихо, не паникуя, и улыбалась.
Мать, видя ее в таком состоянии, смеялась вместе с нею. Нюрка не любила пеленаться, она любила свободу, но мамка для ее же блага и здоровья укладывала ее солдатиком и так стягивала руки и ноги, что бедное дитя только кряхтело и попискивало, но не орало, как некоторые неразумные младенцы. Покряхтев, Нюрка осознавала безнадежность своего положения и весело покорялась судьбе.
Мать любила обцеловывать ее голенькое тело: ручки поцелует, ножки, каждый пальчик в отдельности, спинку, шейку, животик, коленочки, локотки — каждое местечко на Нюркином тельце имело свой вкус. Но наиболее сладким, ни с чем не сравнимым по приятности местом была Нюркина попка.
Впрочем, вкусная эта попка была, очевидно, для Нюрки тяжела: во всей округе уважающие себя детишки Нюркиного возраста очень ловко и в самое время научились ходить. Нюрка же проявляла упрямую лень и никак не хотела принимать свойственное человеку вертикальное положение. Она демонстративно ползала на четвереньках, подтверждая общеизвестный научный факт, что человек произошел от обезьяны.
Мать ставила ее на ноги, Нюрка пускала слюни, стояла секунду, но попка перевешивала, и Нюрка-бандитка — хлоп! — садилась на пол. В общем-то мать понимала, что всему свое время, что Нюрка преодолеет земное притяжение и будет бегать на своих двоих, как и положено человеку, но очень она боялась, как бы люди чего не сказали, как бы не подумали, что ее дитя не совсем здорово, отстает, дескать, в развитии. А людская молва — дело серьезное, всю жизнь не отмоешься от напраслины.
Однако люди не успели пустить молву о Нюркиной неразвитости: в один прекрасный день она поднатужилась, встала на ноги, потопала в огород, где на желтом огуречном цветке сидела, брюзгливо жужжа, черная мохнатая пчела.
Нюрка научилась лопотать раньше, чем ходить. Она лопотала всякие свои несуразные слова, как иностранка, — для себя понятно, а окружающим загадка. Увидев пчелу, Нюрка и над нею что-то заверещала, но пчеле не захотелось слушать и она улетела от младенческой болтовни.
