Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум
— Где он сейчас?
— Да, наверно, в каптерке…
Они пересекли большой двор. Из двери кладовой пахнуло кожей, махоркой и едким мылом. За деревянным столиком щелкал на счетах сонный каптенармус. Он, зевая, сдвинул буденовку на затылок и с трудом поднялся с табуретки.
При имени Георгия Жгловского кладовщик развел пальцем малюсенькие усики под солидным красным носом и опять опустился на стул.
— Мы с ним когда-то дружили, состояли в одной партии. Теперь опять договорились о встрече. На танцы обещал прийти с бабенкой, но явился один, жутко мрачный. — Он указал на стеллаж с солдатскими котелками: — Вот здесь Ерш сбросил шубу и сказал: «Переобмундировать!» Пришлось отдать свою шинель, старую гимнастерку образца восемнадцатого года, галифе с кожаными наколенниками, красноармейские сапоги мои, поношенные. А его вещички в мешок. Обещал сохранить. — Зубков дыхнул перегаром. — Вы за шубой?
— Нет, за Георгием Жгловским. Он не явился на отметку в чека.
— Да, да, вспоминал! — Кладовщик осторожно ногтем снял волосинку с века. — «Я, говорит, пойду позвоню и вернусь». А сам не вернулся. Наверно, думаю, остался на вилле…
— На какой вилле?
— Да что рядом, — махнул на дверь, — за нашим забором…
— Разве у вас нет телефона?
— Есть! Я предложил ему. А он говорит: «Проведаю управляющего и заодно подышу свежим воздухом».
— Он был пьян?
— Пил стаканами. — Кладовщик показал на стол: — Вот здесь. Встречу отметили. Поднялись наверх в большое зало. Он еще плясал. Потом добавил и на улицу…
— В каком часу?
— Примерно… в двадцать один…
Воркун бросил взгляд на стенные ходики, где рядом чернела кожаная куртка с медными пуговицами. Иван искал комсоставскую шинель, но не увидел.
Вилла находилась между Путевым дворцом и казармой. Высокий серый забор с колючей проволокой обрывался на Дворцовой улице, открывая подход к парадной двери. Воркун нажал кнопку, поднял голову. Он не раз любовался этим домом, сделанным из фанеры.
Двухэтажное здание с высокой готической крышей до революции принадлежало хозяину фанерной фабрики. Теперь в фанерном замке проживал управляющий, с которым Иван познакомился во время недавнего пожара.
Виктор Константинович, в грубошерстном костюме, с бородкой, расчесанной на две половины, провел чекиста в свой кабинет. Обилие света, паровое отопление, вращающиеся двери, ковры, полированная мебель, картины — все это поразило Ивана. Он не сразу обратился к управляющему фабрикой:
— Вы знаете Георгия Осиповича Жгловского?
— Да. В семнадцатом году его вселили к нам… сюда… — Виктор Константинович протянул руку к настольному телефону: — Вчера он пришел позвонить. Но был настолько пьян, что с трудом ворочал языком.
— Он дозвонился?
— Не знаю. Я вышел из кабинета…
— Понимаю. — Иван посмотрел на широкое окно, выходящее на Дворцовую улицу. — Вы случайно не видели… его никто не поджидал возле дома?
— Не заметил, хотя парадную дверь открывал я лично, прислуга ушла на танцы.
Меньше всего Воркун рассчитывал на показания домработницы. Остроносая девушка в кружевном переднике покраснела, замкнулась. Но постепенно уяснила, что речь идет не о том красноармейце, который провожал ее. И тогда вдруг внятно заговорила:
— Меня, значит, задержала хозяйка. Я, значит, не сразу вышла из дома. И вот иду по Дворцовой, а уже темно, и слышу за углом мужские пьяные голоса. Думаю, от греха подальше. И, значит, прижалась к нашему забору. Ни жива ни мертва. Трусиха я. А они с бульвара свернули на Дворцовую. Оба в шинелях. Один еле на ногах держится, а другой его поддерживает. И как только минули меня, один, что потрезвее, остановился, а пьяный, сильно качаясь, зашагал дальше к нашему дому. Ну я, значит, и припустила: за угол и бегом до казармы…
Иван подумал о Зубкове. Кладовщику ничего не стоило надеть на себя комсоставскую шинель. Он, конечно, и завел Анархиста в подвал. Но с какой целью? Завладеть шубой или убрать с дороги опасного свидетеля? Возможно, Зубков совсем не случайно встретил Ерша на мосту. Уж больно спокойно держался кладовщик. И не зря повесил свою кожаную куртку на видное место. В свое время Жгловский явился с повинной в чека — мог предложить и Зубкову последовать его примеру. Тот внешне: «Да, да!» — а сам споил матроса, нарочно уговорил «откаблучить „яблочко“». Ерша, понятно, разморило, потянуло на воздух. Но почему не позвонил из казармы?
Скорее всего, на танцах Жгловский опознал Рысь. Или Зубков проговорился: хотел Ерша завербовать. В таком случае Жгловский не мог звонить в чека из казармы. Одно ясно, что Зубков не Рысь. Эмиссар патриарха — образованный, умный, скрытный враг. А этот, узколобый, со стеклянными глазами и красным носом алкоголика, походил на исполнителя, а не на руководителя.
Длинная белокаменная казарма имела форму буквы «Г». На обратном пути Иван не зашел к Зубкову и решил закрепить за ним Селезнева. В данном случае слежка лучше ареста. Пронин арестовал сына перевозчика. Баптист держался уверенно, отвечал твердо, дал точный портрет ночного гостя: «В черной накидке с капюшоном, в очках и с бородкой, как у нашего председателя укома».
Нет, пусть Зубков приведет к Рыси!
Труп вывезли из дворца ночью. Вскрытие показало, что Ерш пил самогонку и денатурат, настоянный на дубовых листьях. Однако умер не от алкоголя, хотя сильное опьянение способствовало быстрому переохлаждению. Он заснул и не проснулся.
Его похоронили родители и Солеваровы. На поминках Зубков напился, плакал и утешал Веру Павловну, рядом с которой сидела Груня…
СШИБКА УМОВНедели мелькали, как страницы детективного романа. В коммуне сыграли свадьбу Ивана с Тамарой, встретили Новый год, отпраздновали четвертую годовщину Красной Армии, дождались декрета об изъятии церковных ценностей, а дело с убийством Рогова все еще оставалось открытым.
Больше того, загадочная смерть Ерша Анархиста дополнительно запутала следствие по делу Рогова. Селезнев «сдружился» с кладовщиком Зубковым, но — ни одной улики. Бывший анархист даже пил только вне служебного времени. Сеня начал подумывать, что Георгий Жгловский «сам себя угробил»: перепил и замерз. А отсюда один шаг и до мысли: «Рогову отказало сердце, и точка».
К счастью, свои сомнения Сеня не высказывал вслух. Его смущала твердая позиция Калугина: он по-прежнему утверждал, что и Рогов, и Жгловский погибли от руки Рыси. Один и тот же прием — убийство без убийства.
Февральский декрет ВЦИКа растревожил церковников. Они прислали анонимку Калугину: если-де возглавишь комиссию по изъятию церковных ценностей — распрощаешься с жизнью. Воркун приказал Сене охранять председателя укома.
Молодой чекист вышел на улицу и оглянулся на желтый дом, на фасаде которого чернела вывеска с прямыми крупными буквами:
СТАРОРУССКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
НОВГОРОДСКОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ
Он надеялся, что Люба помашет ему в окно. А увидел Алешу Смыслова возле дома.
— Друг-приятель, ты по делу?
Алеша расстегнул полушубок, вытащил из-под ремня широкую книгу и, улыбаясь, протянул ее:
— Отнеси Калугину…
— Ты откуда знаешь, что я иду к нему?
— Я знаю, что я не могу идти к нему: меня ждет Воркун…
Принимая книгу, Сеня подумал о дневнике Рогова и сказал:
— Вот бы тетрадь-записки уполномоченного…
— Эта книга тоже обрадует Николая Николаевича. Спрячь под шинель и вручи без свидетелей…
— Есть такое дело! — Сеня подмигнул товарищу: — Когда свадьба?
— Когда Груня откажется от церковного брака. А у тебя?
— Как только переедет-переберется к нам в коммуну.
— Что же ей мешает?
— Мой рост. Все вздыхает: «Хоть бы на вершок выше!»
Он горько засмеялся. А перед зданием укома завернул в соседний дом и раскрыл книгу. Автор — Ницше. В глаза бросились строки, отмеченные ярко-красным карандашом:
«Любите мир как средство к новым войнам».
«Я не работать советую вам, но воевать».
«Война и мужество создали больше великих вещей, чем любовь к ближним».
Удивленные глаза Сени метнулись на соседнюю страницу:
«Жизнь есть не что иное, как война за власть».
Тряхнув чубом, чекист начал листать книгу в поисках подчеркнутых фраз.
«Будь всегда первым и возвышайся над другими».
«Способен ли ты быть убийцею?»
«„Не грабь! Не убий!“— такие слова считались когда-то священными… Но спрашиваю вас: где в свете были лучшие разбойники и убийцы, чем вот эти святые слова?.. Разве не есть всякая жизнь — разбой и убийство?.. О братья, разбейте же, разбейте старые скрижали!»
Несмотря на оттепель, Сеня почувствовал, как холодок пробежал по спине. Он захлопнул книгу и внимательно перечитал надпись на обложке: «Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра. Книга для всех и никого. Полный перевод с немецкого А. Н. Ачкасова. Москва, Моховая, дом Бенкендорфа. 1906».
