Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Харитина, темнобровая, черноокая молодица, маленькая и щупленькая, как подросток, доила корову. Проходя к дому с подойником, она недружелюбно покосилась на чужих людей, сидевших на завалинке, и не промолвила ни слова.
В открытое окно было слышно, как молодица ответила свекрови:
— Староста приказал без его дозволения никого не пускать. Вы что, мамо, не знаете?
Наталья пошла в хату, что-то ей сказала. И снова Харитина ответила коротко и неприветливо:
— Если кто нарвется, и вас заберут, и нам тут не оставаться.
Женщины разговаривали приглушенными голосами еще о чем-то, Петро уже собрался идти пытать счастье в соседний двор, но тут Наталья высунулась из окна и позвала его в хату.
— Пустить переночевать не жалко, — мельком взглянув на него, повторила Харитина. — А если наскочат, как тогда?
— Ночью они не припрутся, — вставила бабка.
— А до свету мы дальше пойдем, — заверил Петро.
Наталья решительно развязала платок, принялась помогать по хозяйству. Спустя короткое время она уже сдружилась с Харитиной. Тайком от Петра Наталья призналась хозяйке, что она не жена Петру, что идут они не в Смелу, а к фронту, мечтая пробиться к своим. Муж Харитины тоже находился в Красной Армии, и она подобрела.
Петро сидел около дверей на лавке, разглядывал расписанную цветочками и петушками печь, рушники из сурового домотканного полотна. Все напоминало родную хату, и Петро с волнением подумал о том, что Чистая Криница сейчас совсем близко.
— Далеко от вас до Днепра? — спросил он хозяйку.
— Считали двадцать, а сейчас — двадцать пять, — ответила старуха.
— Как это?
— Приезжал землемер, пять верст накинул, чтоб он сказился.
Петро молча прикидывал в уме, потом снова спросил:
— А не довелось, хозяюшка, видеть — не проходили через ваше село молодые ребята? Один — узбек, чернявый, другой — белобрысый, нога у него натерта… хромал, словом…
— И-и! Сколько тут народу прошло! Разве всех упомнишь? И татар, и грузин… А один шел, как его… азербажанец. В плен их гнали. А он идет и песню спивает. Ну чисто, как по мертвому. Стою слухаю, тело терпнет от страха.
— Много народу прошло? — спросил Петро.
— Тыщи. И в плен гнали, и такие, как от вы, с окружения.
Петро метнул взгляд на Наталью.
— Почему думаете, что мы из окружения?
Наталья лепила у стола вареники с творогом. Почесав тыльной стороной ладони переносицу, она сказала с усмешкой:
— Ей доверять можно. У нее самой муж в Червоной Армии.
Петро укоризненно покачал головой и машинально потрогал знамя на груди.
После ужина старуха постлала постель в чистой половине хаты на двоих. Наталья пошушукалась с Харитиной и, внеся в кухню, свежей соломы, застелила ее сверху рядном и бросила подушку.
— Что ж ты, милая? — удивилась старуха. — Или поругались?
— Нехай один поспит, — ответила Наталья. — Он вдвоем не любит.
Она блеснула на Петра глазами и легонько вытолкала его из кухни.
Чуть свет старуха подняла всех. Поблагодарив хозяев и взяв на дорогу узелок с харчами, Наталья и Петро тронулись в путь.
Харитина вышла проводить их на край села. Она объяснила, как надо идти, чтобы миновать населенные пункты.
Утро разгуливалось ясное, теплое. Алый и золотистый свет переливался на востоке. Только крупная роса на листьях придорожной кукурузы была холодной.
Перезрелый, склонившийся хлеб никто не убирал, и лишь кое-где на жнивье стояли маленькие, жалкие крестцы. Пустая, безлюдная степь в горячую, пору жнив рождала тоску, едкую горечь.
— Хорошо было б на партизан наткнуться! — вслух мечтал Петро.
— На кого-нибудь наткнемся: на партизан либо на этих идолов.
Справа от них синела в утренней дымке каемка леса, и думалось — там обязательно должны быть свои, может быть Михаил, Тахтасимов, Шумилов.
К востоку часто шли на большой высоте вражеские бомбардировщики, резво вились вокруг них истребители. Гул самолетов был особенно зловещ в это сверкающее, радостное утро, но Петро утешал себя тем, что до фронта остается идти все меньше.
Около полудня послышались далекие раскаты. Петро обрадованно сказал:
— Чуешь, Наталка? Это же дальнобойная.
Он пошел медленнее, напряженно вслушиваясь. Горьким было его разочарование, когда где-то за лесом уже явственно прогрохотал гром и мигнула из темной тучи молния.
В воздухе парило. Возбужденно заливались перепела: «Пи-ить-пить! Пи-ить-пить!».
— Гроза будет, — сказала Наталья. — Давай искать какую ни на есть крышу.
Небо, ясно-голубое на западе и на юге, все больше затягивало с севера черной тучей. Петро заметил в конце бахчи сторожевой курень.
Решили переждать непогоду в нем.
Едва они успели укрыться под толстый, надежный накат из подсолнечных бодыльев и травы, как по нему застучали первые крупные капли. Снова, теперь уже над головой, покатился по степи звучными перекатами гром, пустился ливень. Меж плетями дынь и арбузов потекли мутные, испещренные пузырьками ручейки.
— Укладывайся спать, «муженек», — сказала Наталья. — Это не на час и не на два.
Она сгребла сухую траву. Опустив на глаза платочек, легла и сладко зевнула.
Дождь затих было, а затем припустил еще сильнее. Петру не спалось.
— Разве думал я когда-нибудь, — сказал он, — что мне доведется вот так лежать в чужом курене, с чужой женой? Ты спишь, Наталка?
Наталья долго молчала, потом с глухой тоской сказала:
— Я б ничего не хотела, лишь бы жить, как жила до войны. Считай, что пропал мой бабий век. Пять лет прожила с человеком ладно, честно. Это не пять месяцев. А теперь?.. Навряд ли и встретимся с ним. Я знаю, как жить сиротой, вот так и вдовой.
Она надвинула платок на лицо, замолчала.
Дождь перестал только под вечер. Медленно блекли в сине-багровых полосах очертания свинцовых облаков. На межи склонились мокрые хлеба и подсолнухи.
Наталья проснулась и, выглянув из куреня, пробормотала сонным голосом:
— Придется до утра переждать.
Она закинула руки за голову и впервые за все время сказала с обидой:
— Есть же бабы — живут дома, при своем хозяйстве.
— А ты не завидуй, Наталка, — сказал Петро. — Кончится война — никто глаза тебе колоть не будет, что согласилась совесть свою выменять на спокойное житье.
Она ничего не ответила. Петро закрыл глаза. В памяти его возникли слова Оксаниной прощальной записки. Он вспоминал о ней теперь все чаще, всегда, как только подступала тоска: «Знай, что всегда с тобою в беде твоя Оксана… Она любит тебя больше всего на свете, не знаю, можно ли любить больше…» Петро задерживался на этой фразе, еще и еще раз повторял ее. Потом, останавливаясь на каждом слове, он мысленно читал дальше: «Клянусь ждать тебя с любовью и верностью…»
Вдумываясь в смысл этой клятвы, Петро каждый раз испытывал все более сильное чувство благодарности и любви к Оксане. И сейчас он опять твердил себе, что никогда никто не сможет разлучить его с Оксаной, какое бы расстояние их ни разделяло.
Наталья прервала его размышления коротким негромким смешком.
— Ты чего? — спросил Петро.
— Так, ничего… Подумала об чем-то.
— О чем?
— Глупые думки… Ну, все равно, скажу…
Наталья доверчиво придвинулась к Петру. Приподняв платок, поблескивая в мягком полумраке глазами, она насмешливо проговорила:
— Мало кто поверит нам, Петро, что идем вот сколько уже вместе, мужем, женой назвались — и до греха себя не допустили.
«Это не тоска, а молодая бабья кровь заговорила», — подумал Петро и чуть отодвинулся от жарких, пахнущих дождем и мятой Натальиных губ. Но Наталья, не заметив его движения, положила руку на его плечо.
— Почему не поверят? — спросил Петро.
— У нас в селе молодая баба одна есть, Олька. Муж у нее бригадиром. Хороший, уважительный был. За Олькой этой он лучше родной матери ходил. Взяли его на войну: так, поверишь, она через два дня начала до трактористов в поле бегать… Это как, красиво? А разве одна такая, как Олька? Вот и нет теперь к нам доверия, через таких.
— Ну, а муж твой тебе верит? — спросил Петро.
— Меня мой знает, — быстро, с гордостью ответила Наталья. — Ему если бы кто и наговорил на меня, он бы того разодрал. Вот так, одной ногой наступил бы…
Ей, видимо, были приятны воспоминания о муже, и она оживилась.
— Мы с Василием почти два с половиной года гуляли, пока поженились, — продолжала она. — Веришь или нет, поцеловал он меня первый раз через год после того, как узнали один другого. Потому что любил, уважение у него большое было.
— Мы с Оксаной три года ждали друг друга, — сказал Петро. — Поженились, а на следующий день пришлось расстаться.
— Ты веришь ей? Будет она блюсти себя?
— Верю!
