Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Он закашлялся и, когда кашель прошел, закричал так, что глаза его наполнились слезами:
— Вы ридну Украину продаете, с-сукины сыны! Вы дитей и батькив своих продаете! Ступай геть звидциля, не мотайся пид ногами! Чуешь?
Не дав Петру промолвить и слова, он направился к хате, бросив инструмент под крылечко.
— Эге, диду! — сказал Петро, идя следом. — Я вижу, вы меня за дезертира приняли.
Старик упрямо молчал, но Петро, не смущаясь его злым видом, принялся рассказывать, кто он и куда идет. Старик смотрел на него недоверчиво, исподлобья.
— Тут вчера трое таких же вот молодых барбосов зашло, — сказал он хмуро. — Медку, хлеба попросили, а потом признались: так, мол, и так, войско наше конченое, Москву не сегодня, так на неделе заберут. Пойдем, мол, до германцев, нехай и нас забирают…
Лицо старика стало багровым от гнева.
— Ну, а тут их не было еще? — допытывался Петро.
Старик стоял с поднятой кверху бородой и глядел на кучевые облака.
— Бог миловал. Не було. А дальше не знаю… Ты правду говоришь? К своим идешь?
— А зачем мне неправду говорить!
Старик раздобрился, пригласил Петра в хату, вынес из чулана большую миску с сотовым медом. Петро отодвинул ложку, сказал:
— Я, диду, не один. Со мной еще пятеро. За мед спасибо, только нам бы немножко харчей и дорогу на Умань узнать, Это и вся наша просьба.
— С харчами дело плоховато, — замялся лесник. — Пару хлебин дам, медку можно глечик, а больше, извиняйте, нету.
Он пошел в чулан, вынес две большие, испеченные на капустных листьях ковриги хлеба.
— Это дочка приносит. Она в Велико-Спасовке, с мужем своим там. Якщо денек можете переждать, Гаврюшка, внук мой, завтра щэ прынэсэ.
— Не терпится скорей до своих добраться. Да и опасно. Не застукали бы нас тут.
— Закутки у нас таки есть — ниякый черт не найдэ. А завтра накажу Гаврюшке, вин вас выведэ на дорогу.
Петро, обдумав предложение деда, решил, что с проводником будет вернее.
Старик надел соломенную шляпу, прихватил костыль и повел Петра за хату. Вскоре он выбрался к поросшей молодым дубняком и орешником лощине. Здесь действительно было так тихо, что Петро уже без опаски привел сюда товарищей. Перекусив и разостлав палатки, тотчас же залегли спать.
К утру похолодало. Петро стал натягивать на себя край палатки, под которой спал вместе с Михаилом. Осторожный хруст валежника заставил его вскочить.
В нескольких шагах маячил в предутреннем сумраке силуэт человека. Вглядевшись, Петро узнал старика.
— Вы что? — хриплым со сна голосом тревожно спросил он.
— Вставайте, хлопцы, — негромко сказал лесник. — Прийдэться ховать вас у другому мисци.
— Что такое?
— Германцы с пулеметами та с собаками в лису. Як бы не було биды.
Петро растолкал Михаила, тот — остальных. Через минуту собрались.
— Голос не подавайте, держитесь за мной, — сказал дед и пошел, щупая землю костылем.
Он пробирался уверенно, ныряя под ветви, взбираясь по буграм, усыпанным скользкой хвоей. В двух местах пришлось переходить через лесные речушки.
В лесу, ронявшем с ветвей капельки росы, было так хорошо, что Петру казалось странным и это бегство, и учащенное дыхание товарищей, и тревожный шелест листьев под ногами.
В небольшой лощинке Наталья поскользнулась и чуть не упала. Петро успел поддержать ее за локоть. Она с достоинством отвела его руку и, прибавив шагу, пошла впереди, рядом со стариком.
Вскоре они подошли к узкому, заросшему древним мхом оврагу.
— Туточки пережидайте, — сказал старик. — Тем же манером, когда надо, выведу. Або мальчонку пришлю.
Задерживаться он не стал и, раздвигая костылем ветви, бесшумно исчез.
В овраге пахло гнилью, сыростью и было так глухо, что, казалось, никакой звук сюда не достигнет.
Однако не прошло и часа, как Мамед, настороженно вытянув голову, спросил:
— Слышите?
Издалека, приглушенный расстоянием, донесся собачий лай, затем одна за другой прозвучали автоматные очереди.
— Чем мы не зайцы? — пошутил Михаил.
Увидев, что Мамед проверяет свою гранату, он последовал его примеру.
Домбровецкий подошел к Петру. Твердо глядя ему в глаза, он сказал:
— Дуже прошу дать какое-нибудь оружие…
Петро протянул ему пистолет.
Собачий лай то приближался, то удалялся. Прозвучало еще несколько очередей и одиночных выстрелов, и все смолкло.
Ждали старика с вестями, но он не являлся. Не пришел никто и позже, хотя по солнцу можно было определить, что время подходит к полудню.
— Рискнем! — сказал Михаил. — Что здесь торчать?
— А и правда! — поддержала его Наталья. — Может, дед и до завтра не вернется.
Петро посмотрел на Михаила, обвел взглядом остальных. Ему и самому надоело ждать.
— Пошли!
С дороги, по которой так уверенно и быстро вел их старик, они сразу же сбились. Бродили долго, наощупь. Даже здесь, под деревьями, было душно и жарко, пот слепил глаза.
— А ну, постойте, — сказала Наталья, останавливаясь. — Чуете, горелым пахнет?
Сейчас, когда она это сказала, все ощутили запах гари.
Убавив шаг, они пошли на запах, который с каждой минутой становился все более едким и тяжелым.
Неожиданно, как и вчера, расступились деревья. Показалась поляна.
Но хаты лесника уже не было. Закопченные глиняные стены с торчащим дымоходом, черные от пламени кусты вокруг пожарища, покореженные подсолнухи — все это ничуть не походило на тот веселый, цветущий уголок, который так обрастал их вчера.
Еще дымились остатки стропил, тлело что-то внутри хаты. Половина ульев была опрокинута:
Все мрачно смотрели на руины.
— Деда увели, наверно, — сказал Михаил. — Самим теперь придется дорогу искать.
Он сказал то, что было в мыслях у каждого, но на него посмотрели с недовольством. Беда, разразившаяся над старым лесником, была слишком велика, чтобы говорить сейчас о себе.
XXIIНалет гитлеровского карательного отряда на хату лесника немало затруднил положение Петра и его спутников. Они лишились надежного, знающего здешние места проводника. Стало также очевидным, что оккупанты прочесывают свои тылы. Теперь пробираться к линии фронта будет еще тяжелее и опаснее.
Михаил опустился на траву.
— Будем держаться восточного направления, — сказал он, натянуто улыбаясь. — Удастся ружьишком побаловаться около фрицев — побалуемся. Когда-нибудь доберемся.
— Они тебя побалуют, — хмуро сказал Шумилов. — Поймают, увидят, что с оружием, — вздернут на осине… и не пикнешь.
— А ты, Мамед, что скажешь на это? — спросил Михаил Тахтасимова.
Тот угрюмо глядел, как Домбровецкий прикреплял куском телефонного провода оторвавшуюся от ботинка подметку.
— Покурить бы! — сказал, не поворачивая головы, Мамед.
Петро нащупал на дне кармана заветный кулечек с махоркой. Ему самому хотелось затянуться пахучим, бодрящим дымком. «Подожду, придет час, когда еще нужней будет», — подумал он, глотая вязкую слюну.
— Погляжу я на вас, хлопцы, — сказала Наталья громко, — кислые вы. Ей-богу, мне, бабе, и то за вас стыдно.
Петро оглянулся. Наталья, держась пальцами за кончики своего головного платка, смотрела на Петра вызывающе.
— А что, не правда? — пренебрежительно усмехнулась она. — Павлушка уже винтовки своей стал бояться.
— Правильно, Наталка! — похвалил Петро. — Правильная самокритика!
— Вы гляньте! Откуда он, бесенок, вылупился? — воскликнула вдруг Наталья, глянув вверх.
С огромного, многолетнего дуба, стоявшего поодаль, молча спускался вихрастый паренек. Он добрался до нижнего сука, на мгновение повис и, поболтав ногами, спрыгнул на землю.
— Ты откуда такой прикомандировался? — спросил его Петро.
Паренек подтянул штанишки, взглянул на Петра голубыми глазами.
— С дуба.
— Чего ты на дуб забрался?
— От германцев. Я и от деда туда прячусь, когда надо.
— Значит, ты Андрюшка и есть?
— Гаврюшка, а не Андрюшка.
Паренек доверчиво, без тени смущения, смотрел на незнакомого дядьку в красноармейской пилотке. На худеньких щеках паренька были грязные следы от слез, на руках — многочисленные царапины.
Его обступили. Наталья с нескрываемым восхищением ласково воскликнула:
— Глянь, какой шустрый, чертенок!
Гаврюшка пытливо осматривал винтовку Петра, пятиконечные звезды на пилотках.
— Вы и есть те самые красноармейцы? — спросил, наконец, он. — Это вас дедка велел проводить на Умань? Да?
Петро присел на корточки. Вихрастый чубик, бледные, по-детски пухлые губы. Когда меньшой братишка Сашко́ разговаривал со взрослыми, у него губы оттопыривались точно так же.
— А ты чего плакал, оголец? — спросил Михаил, садясь рядом.
