Сергей Сартаков - Гольцы
О, это очень интересно! — подлетел Лонк де Лоббель. — Расскажите!
Пас, — торопясь, но в свою очередь сказал Алексей Антонович.
Трефы, — с сомнением покачивая головой, ответил Маннберг. — Представьте себе, до сих пор не везло.
Те-те-те! Не верю… Втемную, бубны… Вы же недавно подобрали девушку на дороге, Густав Евгеньевич, а в благодарность за это она должна непременно влюбиться. Так следует по законам рыцарских романов.
Совершенно верно, — подтвердил Лонк де Лоббель, — иначе на рыцаря может пасть подозрение, — и сам первый засмеялся.
Червы, — пальцем подсчитывая возможные взятки и косясь на прикуп, сказал Маннберг. — В Сибири эти законы не действуют.
К сожалению, это и общее несчастье русских женщин, — разочарованно заметил Лонк де Лоббель.
Кого это вы нашли, Густав Евгеньевич, и где? — полюбопытствовал Алексей Антонович.
Без козыря.
Семь пик, — морщась от настойчивости, с какой торговался Киреев, сказал Маннберг. — Да я ведь и не нашел ее, собственно. Просто, возвращаясь из города к себе на участок в страшный буран, нагнал по дороге. Закоченела донельзя, а все бредет. Посадил к себе в сани…
Семь пик, — невозмутимо ответил Киреев.
Играйте, — с досадой бросил карты Маннберг. — Так вот, настолько закоченела, что едва даже добился, как ее зовут. Работу, оказывается, искать ко мне на участок пошла. А куда мне бабу на земляные работы, когда у меня мужиков хоть отбавляй? Оставил ее у себя щи варить. Все же молодая, хорошенькая, соблюдены все пропорции, и в лице какая-то томная грусть, приятно от такой взять тарелку…
Начало интригующее! — издали крикнул Лонк де Лоббель, — Здесь развязка должна быть непременно одна…
Ну, и как же ее зовут? — рассеянно спросил Алексей Антонович.
Елизаветой. А фамилия… кажется, что-то вроде Ко-ронатовой.
Коронотова! — воскликнул Алексей Антонович, непроизвольным движением откладывая карты в сторону. Небезразличной ему была судьба этой перенесшей много горя женщины.
— Да. А вы ее знаете? — спросил Маннберг. «Начнутся расспросы», — подумал Алексей Антонович
и вслух сказал:
Нет. Не знаю. Фамилию слышал.
Раз, втемную. — Киреев по своей привычке жандарма уловил в замешательстве Алексея Антоновича стремление что-то скрыть.
Он внимательно посмотрел на него. Алексея Антоновича покоробило это долгое, бесцеремонное разглядывание, и, не сдержав себя, он ответил Кирееву колкостью:
Вы, Павел Георгиевич, чемпион темных…
— Дел — хотите вы сказать?
— Что вы? — овладевая собой, сказал Алексей Анто-
нович. — Темных… ну, как их иначе назвать?., партий, что
ли…
Эге, гм.. — крякнул Киреев и обратился к Маннбергу: — Так у вас, значит, с этой Елизаветой пока, так сказать, еще безнадежно?
Представьте себе, Павел Георгиевич. Да, кстати, коль разговор об этом: а чем у вас дело закончилось, Алексей Антонович, с этой хорошенькой горничной Ивана Максимовича? У вас, кажется, довольно определенный роман завязывался?
Эге-ге! — шаловливо поиграл пальцами Лонк де Лоббель.
Что вы имеете в виду? — медленно, чтобы выиграть время, и не зная, что сказать, спросил Алексей Антонович. Он чувствовал, что кровь приливает у него к лицу, а руки становятся деревянными.
Боже мой! — воскликнул Маннберг. — Не самый финал, конечно. Не можете же вы на ней жениться!
Ничем, совершенно ничем, — стараясь тоже быть развязным и думая этим закончить разговор, сказал Алексей Антонович. — Втемную, раз.
Ха-ха-ха! — захохотал Киреев. — Вы — и втемную? Маскировка не удалась, Алексей Антонович.
Да он и не маскировался, — не поняв смысла реплики Киреева, возразил Маннберг, — Алексей Антонович действовал довольно открыто. А где же сейчас эта горничная?
Этой горничной уже нет, — нервно мешая карты, сказал Алексей Антонович.
Умерла? — поднял брови Маннберг.
Ее не стало… — начал Алексей Антонович.
Mon dieu!.. — воскликнул Лонк де Лоббель.
Вот как! И давно? — спросил Киреев.
Этой горничной не стало сразу, как только она ушла от Василева, — закончил Алексей Антонович.
— Ну, что ж, вечная ей память, — поправил усики Маннберг. — Вы не чувствуете угрызений совести?
Алексей Антонович промолчал. Он словно не расслышал вопроса. Сидел, склонившись к столу, и разглядывал записи вистов на листе бумаги. Неприязнь к Маннбергу и особенно к Кирееву, все больше раздражавшему его своим тяжелым, неподвижным взглядом, лишала способности говорить. Хотелось приподняться, ударить по столу, крикнуть что-нибудь грубое, вызывающее. Из кухни выглянула Ольга Петровна.
Алешенька, у меня все готово. Можно подавать?
Пожалуйста, мама, — с облегчением ответил Алексей Антонович. — Тебе не надо помочь?
Лонк де Лоббель заспешил навстречу Ольге Петровне. Киреев взял карандаш.
Я думаю, возражений не будет, если мы распишем Алексея Антоновича?
Расписывайте, — сказал Алексей Антонович и встал. Маннберг тоже встал, подошел к елке. Стоя спиной к
Алексею Антоновичу, снял одну за другой две хлопушки, разорвал их и бросил на пол.
— Фу! — скривился он. — Ни одна не хлопнула! Алексей Антонович смерил его взглядом, полным самой откровенной неприязни.
Киреев, закончив подсчет, подошел к комоду, поправил прическу перед стоявшим на нем туалетным зеркалом. Потрогал пальцем алебастровых слоников, мал мала меньше, семь штук, выстроившихся полукружием, и подбросил на ладони обыкновенную пестренькую гальку, лежавшую рядом с самым маленьким слоником.
Что это? Сувенир? — и пренебрежительно бросил гальку обратно на комод; она скатилась на пол.
Алексей Антонович вздрогнул, сжал кулаки, но огромным усилием воли взял себя в руки.
Господа! — глухо сказал он, подыскивая какой угодно предлог, чтобы заставить их уйти из дома. — Я прошу меня извинить… Я вспомнил… Неотложный визит к больному… Я постараюсь вернуться скорее… Мама, — обратился он к Ольге Петровне, вошедшей со стопкой тарелок, — заплати, пожалуйста, этим господам.
3
Тучи еще с утра заволокли небо. Нельзя было попять, движутся или стоят на месте они, настолько ровной серой пеленой лежали над городом. Пахло дождем, но дождь еще не шел, только изредка прилетали откуда-то сверху мелкие капельки. На земле, всюду, где не прикрыли ее мостовые и тротуары, щетинилась молодая зелень, деревья стояли настороженные, томящиеся, переполненные вешними соками. Встряхни их сейчас ветер или осыпь крупный дождь — и сразу все ветви оденутся листвой.
Глубокими сумерками Лебедев вышел из маленького деревянного домика, находившегося на одной из рабочих окраин Петербурга. Хотя за ним — он знал это хорошо — и не было сейчас слежки, а здесь, в этом предместье, было особенно спокойно и тихо, Лебедев все же предпочитал засветло на людных улицах не показываться. На этот раз ему нужно было попасть в Тихвинский переулок к одиннадцати ночи. Хотелось бы по этим сонным окраинам пройтись не спеша, постоять, подышать свежим воздухом под деревьями, послушать легкий шорох безлистых ветвей. Но времени в обрез.
Почти у каждого дома под окнами здесь росли деревья, пышные кустарники, названий которых Лебедев не знал. На ходу он отломил у одного из кустов ветку, размял между пальцами клейкую почку. Какой приятный, хотя слишком уж резкий запах!.. Чем это пахнет? Акация? У той, кажется, ветки с колючками. Сирень? Цветы сирени пахнут не так. Он улыбнулся. Да ведь это же запах весны! Запах новой жизни, новой молодости деревца! На лицо Лебедеву изредка падали мелкие капельки никак не решающегося пойти как следует дождя, они только чуть увлажняли кожу, и это как-то особенно бодрило, наполняло хмельным весельем.
По характеру Лебедев был всегда веселым, живым, подвижным, но это все сочеталось в нем с серьезностью, глубиной мысли. Он мог в разговоре со своим противником прикинуться простачком и даже наивным, чтобы заставить того торжествовать раннюю победу, а потом напором неотразимых доводов опрокинуть его, разбить наголову и уже не дать подняться. И очень, очень любил бродить вечером по дальним окраинам Петербурга, где нет бешеной скачки на рысаках, где не оглушают прохожих пьяные выкрики вдруг вырвавшейся из подъезда забубённой компании щеголей в лаковых туфлях, цилиндрах и накрахмаленных сорочках.
Ему нравилось стоять по вечерам под деревьями, когда на них только еще развертывается листва, вслушиваясь, как в чуткой тишине лопаются почки на тонких ветвях и заставляют их вздрагивать. Хорошо, когда где-то за деревьямн шепчется парочка и слова не слышны — зачем слышать третьему то, что для двоих только? — не слышать, но сознавать, что вокруг весна, любовь, молодое счастье… Кому же, кому это все, если не человеку? Правда, не часто выпадали Лебедеву такие вечера, но все же выпадали.
