Сергей Сартаков - Гольцы
И потом, Алеша, больше не смей присылать мне деньги Делать это ты не имеешь никакого права. Я работаю зарабатываю для себя достаточно. Работа мне нравится, и, главное, никаких документов с меня не спрашивают, здесь верят слову Михаила Ивановича. С ним мы по-прежнему встречаемся очень часто, и он мне всегда рассказывает интересные вещи. Недавно вместе с ним я стала ходить в рабочий кружок, и я чувствую, как с каждым днем становлюсь умнее и умнее. Михаил Иванович и то смеете; говорит: «Русский язык ты хорошо знаешь. Умеешь грамотно писать. Тебе нужны уже не те курсы, где историю изучают, а курсы, где историю делают».
Вот так я и живу здесь, мой дорогой Алеша. И к мне ни трудно иногда становится без тебя, возвращаться
такой, как уехала, я все же не думаю. Ведь тут даже сами стены учат!
А вообще говоря, мне Петербург очень не нравится. Вот больше года прожила я в нем, а не могу привыкнуть. Камень, камень кругом. И небо серое, пасмурное, и дождь льет всегда мелкий. И даже когда на Исаакия взберешься, ничего не видать. Все плоское и в тумане. Разве сравнить с нашей Вознесенской горой, откуда, кажется, весь мир видно! И серебряная наша Уда в тысячу раз красивее черной, как чугун, Невы. И наше голубое светлое небо, и розовые рододендроны на Мольте, и желтые утесы Вознесенки, и смолистый сосняк вокруг нее, и всегда зеленая толокнянка, и… Нет, нет! Лучше уж скорее на этом закончить письмо.
Крепко целую тебя, дорогой мой, милый Алеша.
Твоя Анюта.
Поцелуй за меня Ольгу Петровну. Я хотела бы сказать: мою маму, — да не смею».
Дочитав письмо до конца, Алексей Антонович прижал к губам руку матери.
Мама, как она хорошо пишет!
Прекрасный человек Анюта, — тихо и ласково сказала Ольга Петровна. — Когда ты ей напишешь ответ, дай мне, я добавлю, что она может называть меня своей матерью.
Алексей Антонович задумался.
Письмо Анюты было все равно что разговор с нею. Даже глаз закрывать не надо. Вот она сидит здесь же, вместе с ним и Ольгой Петровной, на плюшевом диванчике, тянется то к одной, то к другой вазочке со сдобным хрустящим печеньем, смеется и балагурит или, вдруг притихнув и устремившись взглядом в гостиную, где на елке тихо мерцают огни серебряного дождя и канители, беззвучно шевелит губами.
Как ей одной сейчас там, наверное, тоскливо, — сказал Алексей Антонович, бережно расправляя уголки письма. — Все эти неудачные попытки поступить на курсы… Неустроенная жизнь. Что, если написать ей, чтобы она возвращалась быстрее?
Мать отрицательно качнула головой.
Нет, Алеша, этого делать не следует. Если у Анюты хватит собственного мужества пробивать себе дорогу в жизнь, не надо ее останавливать.
Ольга Петровна сидела прямая, со строгим, задумчивым лицом. Поседевшая женщина, у которой полосы побелели не от старости. И не годы положили глубокие морщинки на лбу и щеках.
Я тебя понимаю, мама, — Алексей Антонович дотронулся до ее руки, — но если в этом нет необходимости…
В этом всегда есть необходимость, Алешенька, — перебила его мать. — От материальной зависимости до духовного рабства очень недалеко.
Ты меня, мама, хочешь представить в роли деспота, — улыбаясь, заметил Алексей Антонович.
Да, если ты себе представляешь нашу Анюту только в роли жены, — серьезно ответила Ольга Петровна.
Но ведь жестоко со стороны мужчины, — стал серьезным и Алексей Антонович, — заставлять женщину испытывать лишения, если этого можно избежать.
Еще более жестоко заставлять женщину быть только женщиной.
А если она… ну, проще говоря, мама, там любить меня перестанет?
Не думаю, Алеша. Скорей она перестанет любить тебя, а, может быть, и уважать даже, если ты потребуешь ее возвращения обратно.
Значит, ждать?
Коли любишь — ждать, Алешенька. Любить — это всегда ждать.
Алексей Антонович встал и вышел в гостиную. Несколько минут пробыл один в полутьме, а потом позвал:
— Иди сюда, мама. Посмотрим вместе на елку. Ольга Петровна подошла к нему.
Может быть, свечи зажжем?
Нет, не надо.
В полосе слабого света, падавшего на елку из комнаты Ольги Петровны, вспыхпвалп и угасали синие и красные огоньки на шариках дутых бус. Ватный ангел, осыпанный блестками слюды, казалось, парил под верхними ветвями. Вокруг него реяли стеклянные бабочки и стрекозы. Алексей Антонович задел неосторожно ветку, Щ дрогнуло деревце, закачались картонажи, золоченые орехи, и зазвенели стеклянные игрушки и бусы. Дед-мороз сорвался с тоненькой ветки и, кувыркаясь, упал на пол.
Из руки у него выпала елочка. Ольга Петровна подняла ее тщательно примотала ниткой и повесила игрушку на прежнее место.
Этому дедушке больше тридцати лет, — сказала она, грустно вздыхая. — И еще многим игрушкам. Берегу их как реликвии. Это — память.
Да, мама, — сказал Алексей Антонович, трогая одну из хлопушек, — и я помню — вот эту хлопушку клеил отец.
— Да. И эту тоже. Как священна бывает такая вещь! Алексей Антонович взглянул на комод. Там, рядом с
алебастровыми слониками, лежал пестрый камешек, который он взял из рук Анюты, когда они прощались. Дорога ему эта память.
В наружную дверь дома сильно постучали.
Алексей Антонович посмотрел на часы: без четверти десять. Он пожал плечами.
Кто бы это мог быть?
Неужели все еще христославы? — удивилась и Ольга Петровна. — Вот неймется нм!
А может быть, к больному?.. Только бы не к Баранову…
Постучали опять. Алексей Антонович пошел открывать. Он вернулся с Маннбергом и еще двумя мужчинами: один из них — средних лет, в мундире с аксельбантами и погонами жандармского ротмистра, другой — маленький, черный, подвижной, в прекрасной фрачной паре.
Гости, мама! — радушно сказал Алексей Антонович и, повернувшись к ней, сделал кислую мину.
Ольга Петровна пошла к ним навстречу, Маннберг почтительно поцеловал ей руку, поздравил с праздником и представил своих спутников:
Павел Георгиевич Киреев. Ротмистр. Прибыл на постоянное место службы в городе Шиверске. А это мсье Лонк де Лоббель, путешественник, и приватно, представитель американского железнодорожного синдиката.
Неофициальный, — предупреждающе поднял тот Руку.
Так сказать, для удобства и для сохранения свободы действий, неопределенно проворчал Киреев, играя наконечниками аксельбантов.
Гости были слегка навеселе. В гостиной сразу повис запах водки и крепких духов.
Алексей Антонович принес зажженную лампу. Пригласил гостей к столу.
Киреев, с узким серым лицом и неподвижными зелеными глазами, остриженный под бобрик, сидел, все время ероша волосы на затылке. Маннберг, хотя на квартире Мирвольского до этого был всего один раз, держал себя свободно, как старый друг дома. Он расхаживал по комнате, трогал игрушки па елке, перелистывал альбомы, лежавшие на этажерке.
Чудовищный мороз, мадам! — говорил Ольге Петровне Лонк де Лоббель, потирая руки. — Представьте себе, я забыл в гостинице перчатки и шел, засунув руки в карманы. Я был готов кричать от боли, мне показалось, что пальцы у меня окостенели. Ужасное состояние.
Да, да, знаете, и я представлял себе несколько иначе эти так называемые сибирские морозы, — поправляя тесный воротник мундира и вновь принимаясь ерощнть волосы, сказал Киреев.
Простите, Павел Георгиевич, а вы откуда, из какой местпости к нам пожаловали? — осведомился Алексей Антонович.
Из Петербурга, — ответил Киреев так, словно его оскорбило даже предположение, что он может быть не из Петербурга, — и уже бога молю, чтобы он помог мне вернуться скорее обратно. Я думаю, вы меня понимаете?
Алексей Антонович повел плечами.
До некоторой степени.
Почему до некоторой? — изумился Киреев. — Вы что, не любите Петербурга?
Как вам сказать..
Нет, нет, вы говорите прямо: не любите. Когда вы из Петербурга?
Я никогда в нем не был, — улыбнулся Алексей Антонович.
Вы не были в Петербурге? — еще более удивился Киреев. — Интеллигент? Что же, ваш батюшка был так называемый коренной сибиряк?
Алексей Антонович помрачнел. Он не знал, что ответить этому непрошеному и неприятному гостю.
Пожалуй, да, — уклончиво ответил он.
Маннберг наклонился и что-то шепнул на ухо Кирееву. Тот вначале не понял и вслух переспросил:
Как? Как?
Маннберг еще пошептал. Киреев поперхнулся, сбычился и быстро задвигал ладонью по затылку.
Ага. Так-с. Все понятно, — сказал он. И к Алексею Антоновичу: — Ну, а Шиверск вам нравится?
Хороший городок, — преодолевая неприязнь к Кирееву, ответил Алексей Антонович. Он догадался, о чем шептал Маннберг. И чтобы как-то направить неприятный разговор в другое русло, обратился к Ольге Петровне: — Мама, вероятно, гости прозябли, им надо погреться.
О! С удовольствием! — воскликнул Маннберг. — Только, уважаемая Ольга Петровна, просим извинить нас за такую бесцеремонность.
