Сергей Сартаков - Гольцы
А переступить самой порог дома Василева, чтобы еще раз взглянуть на ребенка, не хватало сил. Войти — значило назваться матерью. А назваться матерью было нельзя. И ради себя… и ради ребенка.
Дупьче нравилось попрекать Лизу чем ни попало. Было похоже на жестокую мальчишечью забаву: поймать овода, оборвать ему одну за другой все лапки, отщипнуть кончики крыльев и смотреть, как он кувыркается по земле, вертится волчком, звенит корешками крылышек, а улететь не может.
Лиза терпела.
А Дуньча искала все новые способы и наконец нашла: чем мельче, ничтожнее по смыслу были упреки, тем пуще вздрагивала и рделась румянцем Лиза — мелкие обиды больнее кололи сердце.
Дуньча стала ворчать и ругаться реже. Она говорила, будто сама с собой:
Опять хлеб переквашен. И закалец на нижнюю корку сел. Всюду теперь куски валяются, сохнут.
А хлеб пекла Лиза. И хлеб был хороший.
Срамота какая! Послала мужика в баню, а рубаху не проверила — пришел без пуговиц на воротнике. Эх, я!
А белье стирала и чинила Лиза. И не дали ей закончить работу, послали на другую.
Как-то у крыльца у нашего неладно. Ноги скользят. То ли водой кто полил? Не упасть бы, на грех, не стряхнуться.
В самом деле, Лиза у крыльца сплеснула воду, когда снимала коромысло с плеч. Только вода вся впиталась в снег, и нога ничуть не скользила.
Назревало чувство протеста. Лиза стала задумываться. Пугала зима. Но и оставаться дальше было нестер пимо.
…И вот однажды, когда Аксенчиха, отозвав дочь за перегородку, в кухню, спросила:
Дуньча, куда из махотки сметана девалась? — Дуньча ответила, чтобы непременно услышала Лиза:
— Я-то знаю? Лизавета в подполье лазила, у ей и спрашивай. Она съела, не зря утром от чаю отказалась… — Лиза почувствовала, что это такая обида, которую уже ничем не сотрешь, не загладишь.
«Довольно! Не стану больше терпеть». А как поступить? Поднять голос на них? Сказать правду Григорию, как тяжело переносить его притеснения и слушать несправедливые упреки и брань? Вылепить все прямо Дульче в лицо? Она, Лиза, не побоится это сделать. Только все ли даже успеешь им высказать? Закричат, замахают руками, может быть, даже ударят. Нет, не проймешь их словом, не такие они люди — жадность к богатству, к тому, как бы задаром. заставить работать на себя другого, их уже одолела. С ними говорить ни к чему. Только принизить себя. Надо уйти — и не медля. И подальше уйти, чтобы не попадаться на глаза опостылевшим Дуньче и Григорию. Уйти бы к своим, к отцу в Солонцы. Нет, нельзя… Выдал ее замуж тогда отец за Порфирия — все равно что выгнал из дому. И пусть! Лиза тоже упряма, тоже горда. В дом отца она теперь не вернется. Говорили люди, что на стройке железной дороги иногда и баб берут на работу. Вот и пойти туда. Все же там будешь с людьми, с рабочими людьми, с такими, как и сама.
И на другой день, перед светом, пока все еще спали, она собрала в узелок свои вещи и, ежась от холодного зимнего ветра-хиуза, зашагала к востоку. Мороз больно колол щеки, щипал нос, в чирках зябли ноги.
А идти сорок верст…
Вдоль сонных улиц города низко змеилась поземка. Сухой снег стегал по ногам, набивался в чирки. Чулки быстро промокли. Серое небо казалось густым, неприютным.
Впереди сорок верст…
Вьюга гудела сильнее. Она срывала пласты слежавшегося снега и, шурша, разбрасывала их по заборам, по крышам домов. Топились печи, над сугробами крутились сизые дымки. Хлопья снега спешили за ветром, но ветер их обгонял; свистя, убегал в узкие щели заборов, а снежинки, ударившись в доски, падали на землю.
Сдернув с трудом рукавичку, Лиза оттерла под платком, в волосах, ознобленные пальцы. Онемели и ноги. Тоже, наверное, ознобила. В баню сейчас хорошо бы, чаю горячего выпить с сушеной малиной.
Ничего…
Лиза вышла за город, в поле.
Дорогу перемело. Лиза шла, часто оступаясь в сыпучем снегу и думая только, как бы не сбиться. Пальцы застыли и плохо сгибались. Под легкой ватной курмуш-кой ее покалывала дрожь.
Ничего… Идти побыстрей — в станет теплее.
Но согреться она никак не могла. Серые столбы снежной пыли метались вокруг, били то в спину, то в грудь, то острыми иглами осыпали лицо. Ничего… Вперед и вперед.
Ветер обрывал засохшие головки с придорожных бурьянов и гнал их вдоль дороги. Поспеть бы за ними… Как быстро катятся они! Поспеть бы… Легче стало идти, хотя и больно ногам и не сгибаются вовсе пальцы в кулак. Ничего. Шаг за шагом, шаг за шагом, все дальше и дальше.
Последние постройки Шиверска давно утонули в шумящей и движущейся серой мгле…
«Ничего, не замерзну, дойду, у людей обогреюсь…»
Неделей позже в город пришла Клавдея. Она долго ходила по домам, расспрашивала, не слыхал ли кто про дочь ее Лизавету. Где-то здесь она живет, в городе.
Наконец добралась до Аксеичихи. Развела притворно руками Дуньча, всплакнула старуха.
Жила, милая, все время у нас жила. А на прошлой неделе ушла. Куда — неведомо..
Клавдея стиснула ладонями голову. «Господи, что за невзгода?»
Погоревала с ней вместе Аксенчиха, пожалела Клавдею, что развела ее судьба с дочерью. Сказала:
А ты оставайся в городе. Может, вернется Лиза плп слух о себе даст.
Посоветовала спросить работы у Василева. Говорили, что ему в дом не то нянька, не то горничная требуется.
2
Палили жестокие рождественские морозы. Они начались еще задолго до праздника, и казалось — им не будет конца. Серый плотный чад, как это бывает при спльных морозах в Сибири, висел ио утрам над городом. Днем с безоблачного неба сыпались тонкие блестки куржака. В лучах солнца они переливались и мерцали всеми цветами радуги. Гулко лопался лед на реке, словно там стреляли нз пушек.
Люди праздновали рождество, ютясь по квартирам, по теплым углам. Редко можно было услышать на улице веселые песни возвращавшихся с гулянки гостей. Лишь иногда, скрипя узкими полозьями, проносились по городу санки местной знати. Из-под меховых пологов торчали неподвижные фигуры седоков, закутанных в шали, башлыки. Поднятые воротники закрывали их лица. Кони, прикрытые черными с расцветкой попонами, были похожи на игрушечных.
Алексей Антонович все святочные вечера решил провести дома, пока не начнутся самые неприятные для него вызовы к заболевшим от обжорства и перепоя купцам и к городскому начальству. А в такие праздники, как рождество, вино у всех лилось рекой. К попойкам Алексей Антонович относился с отвращением, решительно отказывался участвовать в них сам и не устраивал пирушек в своем доме. Круг знакомых, которые заходили к нему запросто, был невелик: городской библиотекарь Галактион Викторович Сутуев, директор реального училища Петр Евстафьевич Фомин и казначей городской управы Илья Авдеевич Нефедов. Но и эти люди в праздник были не прочь повеселиться поосновательнее, не так, как Алексей Антонович, — посидеть за чашкой чая да скоротать время в разговорах. Чашка чая не уйдет и в обычное воскресенье! С визитами же они взаимно побывали друг у друга и посидели у каждого куда больше положенного. Нашлись и темы для разговоров. Галактион Викторович прочел даже два новых рассказа Максима Горького, а потом все восклицал: «Нет, талантище-то какой в русской литературе появился! Какая глубина мысли, какие краски!»
Был третий день рождества. Глубокий вечер. Алексей Антонович с Ольгой Петровной сидели на плюшевом диване, придвинув кчнему круглый столик, накрытый для чая на двоих. От голландки веяло приятным сухим жаром. Через открытую дверь в гостиной была видна увешанная игрушками елка. Серебряный дождь и золотая канитель горели на ней бесчисленными искорками.
От Анюты из Петербурга, присланное с попутчиком, пришло письмо, и Алексей Антонович с наслаждением теперь его перечитывал вслух.
Анюта писала:
«Дорогой мой Алеша!
Я виновата, опять долго не отвечала. А не отвечала вот почему: лгать я не умею, а правду писать не хотелось. Думала, что как-нибудь все изменится. Но ничего пока не изменилось, и вот я все же взяла перо и села за это письмо.
Видишь ли, я по-прежнему живу где придется, даже у тети своей редко ночую, чтобы не навлечь на нее каких-либо неприятностей. Но кто же мог предвидеть, что мне откажут в Петербурге в прописке как дочери сосланного в Сибирь на вечное поселение? И тут пока всякие хлопоты и даже взятки не приносят пользы.
А без прописки нельзя поступить и на женские курс: Здесь в этом отношении очень строго. Да и на какие же курсы? Есть знаменитые Бестужевские, но туда можно попасть только с рекомендацией какого-либо влиятельного вельможи. А как я получу рекомендацию? Кто мне даст, ее? Но ты только не подумай, что я оставила свою мысль — учиться… Михаил Иванович познакомил меня с двумя девушками-курсистками, Наташей и Раисой, и я дома теперь занимаюсь вместе с ними. Иногда нам помо гает по математике студент Политехнического института Арсений, с которым дружит и Михаил Иванович. Конечно для меня все это нелегко, но ты не беспокойся, чего-чего, а сил и прилежания у меня хватит.
