Сергей Сартаков - Гольцы
Стервец! — сказала Клавдея. — Жив?
Она отвернулась, поправляя лоскутья изорванной одежды. Запахнула полушубок и подпоясалась вожжами. Опояска и платок сгорели в избушке. Мороз стискивал ей голову.
Поехали, — подошла к саням Клавдея. — На воз влезешь сам, подсоблять не буду.
До Кирейского луга Клавдея вела переднего коня в поводу. Таежная дорога ночью — не тракт. В промокших и непросушенных унтах коченели ноги, распухли пальцы ца руках — Клавдея не чувствовала боли. Она спешила домой.
Когда воза вышли на наезженную дорогу и полозья тонким скрипом заверещали на твердом снегу, Клавдея подвязала повод к дуге и влезла на передний воз.
Утро стрелами перистых облаков разбегалось по небу.
В деревне взлаивали собаки. Дым серыми столбами стоял над ^ру'бами. Окна залепило пушистым инеем до самого верха.
Вот и шитые в елочку ворота Петрухиного двора. Наскоро распахнув створки и впустив коней с возами во двор, Клавдея кинулась к зимовью.
— Клавдея, — окликнул Петруха сверху, — меня ушибло бастрыком случайно. Слышишь?
Клавдея молча перескочила через заплот в скотный двор. -
Зимовье за ночь настыло. Даже вбежав с мороза, Клавдея чувствовала, как здесь холодно. Окна задернуло колючей шугой. Клавдея, не снимая полушубка, подбежала к постели Ильчи.
— Иленька…
Он лежал уже застывший, стеклянно блестя из-под сморщенных век запавшими глазами.
26
После смерти Ильчи еще тягостнее показалась Клав-дее жизнь у Петрухи. Не с кем стало теперь даже перемолвиться теплым, ласковым словом — не стало родного человека, с которым почти двадцать лет прожпла она душа в душу. А Петруха день ото дня становился все требовательнее, грубее, жесточе. Какую только работу для Клавдеи не придумывал! И намеками и прямо ей говорил: «Со свету сживу, если не покоришься, если будешь упрямиться». Стали сплетницы деревенские его слова замечать, стали сами судачить, что тайком от жены носит Петруха ей сладости, что неспроста она такая румяная и толстая. Знали, что не любит Петруха Зинку, и вот прочили ему Клавдею в новые жены, вот и плели о ней небылицы. Подлая, подлая ложь!..
Терпеть больше не было сил.
Вечером, управившись со скотом, набросав ему на ночь тугие охапки синеватого пырейного сена, Клавдея вошла в переднюю горницу к Петрухе. За столом сидели работники. Зинаида собирала ужин. Посреди стола дымилась большая миска картошки. В чашках у каждого было налито молоко. На столе высились серые горки соли. Зинаида, уперев в грудь тяжелую буханку ржаного хлеба, резала его крупными кривыми ломтями. Петруха в углу, у железной печки, раскуривал трубку, сложив под себя калачиком ноги.
Снимай шубу, Клавдея, — пригласил Михаила, — картошки горячие. Шкурка славно отходит. — Он разломил картофелину пополам и выдавил из кожуры желтоватую рассыпчатую мякоть. — Хороши нынче картошки уродились — как мучные.
Вообще все хлеба ноне хорошие, — подтвердил Во-лодька, другой работник, обтирая о голяшки валенок картофельную клейковину.
Особо пшеница, — заметил третий, Макар. — Белые будут калачи.
Ну, кому белые, — засмеялся Михаила, — а нам с тобой Зинка вон таких, бездырых, напечет, — кивнул он головой на ржаную ковригу.
Ничего, в праздник даст и пшеничной шанежки.
Тебя картошками не напитать, не то что шанежками.
Ха-ха-ха-ха!
Ну, а ты что же спесивишься? — окликнул Клавдею Володька. — Али с хозяевами ужинать станешь?
Михаила цыкнул на него.
Клавдея, не снимая полушубка, присела на скамье у двери. На переносье легли морщины, густые брови сошлись в одну линию, скрыв синь затуманенных думой глаз. Насмешка Володьки кольнула ее. Клавдея повернула голову.
— Эх, Володька, — сказала она, — не ты б говорил. Володька смутился.
Дык я что ж? Язык что мешалка в квашне, болтается, зачем, сам не знает…
Зинка сидела за самоваром, отвернувшись в темень окна. Клавдея сказала Петрухе:
Ухожу я.
Уходи, — пыхнув трубкой, равнодушно отозвался Петруха. — Не уйдешь…
Дай расчет.
Ничего я тебе не должен, — так же спокойно сказал
Петруха.
Как не должен? — вспыхнула Клавдея.
А так. Какая с тобой ряда была?
Что ж, я тебе только за хлеб и работала? — дрогнув голосом, спросила, вставая, Клавдея.
Двоих кормил, — разъяснил Петруха, — а работала ты одна.
А избенку от нас задаром на заимку вывез?
А в чьем зимовье жили вы у меня? — закричал Петруха. — Чью одежду на себе носила? Чей это полушубок?
Так ты ничего и не заплатишь?
Я тебе заплачу! Уходишь? Скидывай полушубок и убирайся… — Петруха выругался. — В кофте па мороз не уйдешь.
Вот тебе твой полушубок! Возьми! Платок мой. На! Возьми и платок в придачу! — в сердцах крикнула Клавдея, бросила на скамью полушубок, платок, схватила свою поношенную курму и убежала в зимовье.
Погоди, Клавдея! — приподнялся Петруха. — Не пущу, оставайся…
Он быстро вышел вслед за ней.
Зинка вспыхнула, оборвала с шеи нить с кораллика-ми и, прикрыв голову руками, приткнулась на стол. Ми-хайла вздохнул, потупился. Петруха вскоре вернулся и сел на свое место у печки. Все молчали…
…Клавдея от горькой, нестерпимой обиды плакала на постели, закутавшись в одеяло с головой. Так работать, тянуться изо всех сил — и вот награда. А защиты себе искать не у кого.
Как-то сразу после той ночи на покосе, когда вернулась припикшая Лиза, изломалась вся жизнь, и не было возможности снова собрать ее. Словно гвоздик какой выдернули, на котором все держалось, и тогда пошло — и болезнь Ильчи, и нищета, и хождение по людям, и непосильная работа на Петруху…
И вдруг теплым весенним лучом прорезалась новая мысль: «Уйду к Лизе. Будем жить вместе. Здоровые руки кусок хлеба достанут. А не достанут — вместе с ней и голодать будем. Двое как-то сильнее».
Ласковая улыбка согрела лицо, высушила слезы. Стала проще и понятнее жиэнь. Клавдея задремала.
Ей приснилась тучная, взрезанная стальными плугами елань. На поле зеленеют всходы. На межах рдеют желтым светом махровые цветы-огоньки. Весенняя прохлада гладит плечи. Дышится легко…
Вдруг дверь распахнулась. Ворвалось серое облако морозного пара. На мгновение в просвете вспыхнули жаркие звезды ночного зимнего неба, их загородила тонкая белая фигура. Вбежала Зинка.
Ты… — посыпались обидные слова. Тонкими руками вцепилась она в волосы Клавдеи и стащила ее с посте-» ли. — Говори: был у тебя Петруха? Был? Тварь ты такая, последняя… — Зинка с плачем выкрикивала в злобе бесстыдные фразы.
Зинушка, неправда это, не верь никому, — и, приподнявшись, стиснула ей кисти рук. — Все я тебе расскажу…
Зинка не слушала ее, вырвалась; белея в темноте исподней рубахой, кинулась к окну, выбила раму и тонким голосом закричала в морозную темь:
Ой! Ой! Убивают!..
Под навесом прянули кони. Взлаивая, завыли в деревне собаки. На пол из окна сваливались мутные клочья холодного воздуха, ползли по босым ногам Клавдеи. Зинка бросилась опять, подняв кулаки.
Уймись, Зинаида, — оттолкнула ее Клавдея, — послушай…
Но Зинка подскочила вновь и, сильно размахнувшись, ударила ее кулаком по темени. Клавдея упала.
— Вот тебе, вот! Не будешь хозяйкой…..Клавдея с трудом поднялась с полу.
Просунув со двора в разбитое окно мохнатую морду, мычала нетель. Короткие колышки рогов скребли по косяку.
Дрожа в ознобе, непослушными руками Клавдея набросила на себя юбку, застегнула кофтенку. Натянула унты — память, Ильчины унты, нога у него была маленькая, такая же, как у Клавдеи, — обвела ненавидящим взглядом постылое зимовье, надела потертую, изношенную курму и перешагнула через порог.
Часть вторая. Лес шумит
1
Зима надвинулась как-то внезапно. Все время стояли хотя и холодные, но погожие дни, а там в одну ночь заволокло небо тяжелыми серыми тучами, подул ветер, закружились метели. Снег ложился на остывшую землю плотно, маленькими крепкими сугробами. По реке поползла густая зеленоватая шуга. Над шиверами клубился пар.
Аксеновских зима захватила врасплох. Григорий день ото дня оттягивал оковку саней новыми подрезами, и теперь, когда враз установилась зимняя дорога, выехать было не на чем.
Еще до света бабка Аксенчиха разбудила Григория, — он ворочался, не хотел подниматься, — ругнула его как следует и даже в сердцах рванула за волосы.
Вставай, иди к кузнецу, торопи его. Опять день провожжаешься, а дров на дворе, язви тебя, ни поле-шечка…
Григорий, ворча, стал натягивать унты.
Ты тоже вставай, — прикрикнула на дочь Аксенчиха, — квашню пора подбивать!
Пускай Лизавета встанет да подобьет, — зарываясь лицом в подушку, ответила Дуньча.
Лизавета встала еще пораньше моего. Не до квашни ей, овчины мнет.
