Владимир Бахметьев - Железная трава
В бессмысленных радостях дикой сытой жизни, подличая и пригибаясь перед более сильным, растеряли столбовые его предки все силы. И вот теперь, когда жизнь зовет к решительной борьбе, одни из последышей этого барства обагряют руки в крови революции. Другие, подобно ему, Ворошилину, в бессилии простирают их навстречу победным зовам.
Басистый медный рев дышал в окно, и с разных концов присоединялись к нему белые от страха тенора деповских сирен.
IVВ коридоре, теперь уже не стесняясь, топотали спешившие на улицу люди. Ворошилин смял в руках шляпу.
— Все расходятся, — бросил ему, приостанавливаясь, бухгалтер.
— Как так? Кто распорядился?..
— Сами… — Бухгалтер нетерпеливо переминался на месте. — Не слушают… Пальба, видите ли, началась, а телефон у нас не работает…
Он кашлянул в руку и, не выдержав, побежал к выходу.
В зале от зеркального, настежь распахнутого окна метнулась навстречу Ворошилину Нина Петровна.
— Виктор Сергеевич! Стреляют…
Он молча припал к окну, но ничего не услышал.
— Идите домой, Нина Петровна…
— А вы?..
Девушка глядела на него ясными, еще не опаленными жизнью глазами, и Ворошилин прочитал в них тот испуг, который рождается в женщине чувством недоверия к силе и изворотливости близкого человека. Ему стало неловко.
— Я? Я что же… Поеду в Дом Революции…
Она протянула ему руку. В глазах ее зацвела ласка.
Что-то дрогнуло ответно в груди Ворошилина. Он быстро взглянул на нее, как бы собираясь сказать ей что-то значительное и важное, но ничего не сказал и, опустив голову, направился к выходу.
На улице голоса сирен звучали гуще, тревожнее.
Все вокруг по-старому стояло на своих местах: витрины реклам, телефонные столбы, будки торговцев… Но людей не было, и вся улица — пустынная, покуда хватал глаз — походила на белый коридор заброшенного дворца. И в этой пустоте белые громоздкие здания, казалось, ожили, насторожились, приобрели особую значительность.
На углу показался извозчик.
— Эй, эй!.. — закричал ему Ворошилин, но длиннополая кукла на козлах, не обернувшись, скрылась за поворотом.
На большой улице с цоканьем и звоном пронеслись конные красногвардейцы. Прошипел стремглав мчавшийся куда-то велосипедист. Неторопливо, кучками и в одиночку, шли рабочие с винтовками за плечами. Баба в белом фартуке, с круто засученными рукавами, выглядывала из ворот, крестилась, что-то бормотала про себя. Закрывали последние магазины, с грохотом падали железные жалюзи.
Где-то в стороне, царапая тягучую пелену гудков, трещали ружейные выстрелы.
У аптеки бурлил автомобиль с красным крестом на дверце. Виктор Сергеевич окликнул шофера:
— Скажите, где стреляют?.. Шофер молчал.
— Товарищ, я у вас спрашиваю!..
— Мы — за материалами для перевязок, — деревянным голосом откликнулся из глубины каретки человек в белом халате.
«Ах, раненые!» — тоненько и остро запело в голове Ворошилина. Он рванулся и почти побежал вперед. Над ним со звоном захлопывали окна. Чьи-то непослушные руки пытались освободить прищемленную занавесь. У зеркальной двери красного особняка, повизгивая, выла дворняжка.
В вестибюле Дома Революции Ворошилину преградили дорогу двое с винтовками в руках. Тут же стоял пулемет, прикрытый шинелью, и оттого похожий на животное, с мордой, вытянутой к выходу.
— Проходите! — бросил пулеметчик, не взглянув на билет Ворошилина. — Я вас знаю…
Это короткое «я вас знаю» привело в себя Виктора Сергеевича. Ему стало неловко. Неловко оттого, что другие, знающие его, могли видеть в нем неприкрытый страх. Он плотно сжал губы, кашлянул и не торопясь стал подниматься.
В сумрачном коридоре, напоминавшем туннель, толпились люди. Были тут серые шинели, замызганные кепи рабочих, рваные куртки подростков. Переговаривались, покрикивали, щелкали спусками винтовок. Горячее дыхание тревоги трепетало на лицах, в голосах, в каждом движении.
Где-то звенел телефон, кто-то, надсаживаясь, кричал в трубку; из полуоткрытых в коридор дверей вырывался заглушенный шум спора.
Показался юноша в блузе, с наганом и трубчатой бомбой за поясом, прищурился, закричал:
— Слободские, на дежурство!.. Из отряда Пахомова — в угловую комнату!..
Заметив Ворошилина, юноша и ему скомандовал:
— В угловую, живо!..
Виктор Сергеевич бледно улыбнулся.
— Товарищ Осипов, как дела?..
— Ворошилин? — Юноша взял его под руку. — А я вас не узнал… Дела?! — подхватил он другим, придавленным голосом. — Белые засели на Успенском кладбище и в Сенном ряду… Мы пока тесним их… Они переходят к партизанским налетам…
— А их много?..
Парень фыркнул.
— Об этом не докладывались…
— Конечно, но… все же?..
Виктор Сергеевич смутился.
— Главное, на сталелитейном неважно, — продолжал, торопясь, юноша. — Провокация за провокацией!..
В угловой комнате, где происходило заседание, было так накурено, что в первую минуту Виктор Сергеевич видел только головы, спины и вытянутые с кресла на кресло ноги. На ломберном столе пыхтел самовар. Кисли недопитые стаканы с окурками на блюдечках.
Косой и дымный сноп солнца упирался в спину председателя, запорошив ему золотом кудри и утыкав иглами колокольчик в жилистой, твердой руке.
Опускаясь на диван, Виктор Сергеевич хотел остаться незамеченным, но глаза председателя отыскали его.
— Виноват, — перебил он кого-то из говоривших. — Товарищ Ворошилин! Идите скорее в агитаторскую и составьте листовку… Там расскажут, о чем и как!
В агитаторской Ворошилин узнал, что из Приволжска по телефону вызвана помощь и что к вечеру оттуда должен быть поезд.
VПозже, когда летели с Никитиным в автомобиле на вокзал, чтобы встретить там военный поезд, Виктор Сергеевич вдруг наклонился к товарищу и крикнул ему на ухо:
— У меня ощущение, будто я сплю и вот-вот проснусь…
Никитин засмеялся.
— Спать, брат, теперь не годится…
На вокзале, после хлопот, Никитин потащил Ворошилина к буфету.
— Хлебнем-ка пока что чаю…
— Я, право, не хочу… А впрочем, идем… — согласился Виктор Сергеевич и неожиданно добавил: — Знаешь, я сейчас понял… Не понял, а почувствовал: скоро — конец!..
— Умрешь?..
— Может быть…
За столом, обжигаясь чаем, Ворошилин продолжал тугим, напряженным голосом:
— Ты меня, Никитин, прости, но сегодня настроен я прескверно… Гляжу все в прошлое, туда, в столетие… Представь себе, что за плечами у тебя живая гирлянда из твоих предков: дела их, мысли, настроения…
— Ну-с?.. — Никитин нахмурился.
— И вот ты глядишь перед собою и видишь, — не видишь, а чувствуешь холодное дыхание: впереди черная пустота, ты заглядываешь в нее, ты как бы повис над нею… Момент, — понимаешь — момент, и… все прошлое твое — это ниточка, которая держит тебя, обрывается, ты летишь в пропасть, в бездну…
— Все? — опять засмеялся Никитин. — Ну, знаешь, не ожидал я от тебя!..
И совсем серьезно добавил:
— Надо, брат, того… подобраться, подтянуться!..
Ворошилин уныло откликнулся:
— Я, Никитин, все время тянусь…
Часто и тревожно, приглушая эхо далеких выстрелов, зазвучал снаружи колокол.
Никитин вскочил.
— Поезд! — воскликнул он. — С разъезда вышел…
И оба, торопясь, направились к выходу.
Никитина сейчас же поймал комиссар вокзала и повлек за собою.
Ворошилин остался один.
За путями, над водокачкой глохла лохматая заря, а с востока уже надвигалась по-осеннему хмурая синь. Вдоль полотна, тянувшегося навстречу ночи, мерцали фонари, их свет боролся с отблесками дня, был хрупок, чист и наивно-беспомощен, как первый снег. В стороне, тяжело грохоча, двигались темные локомотивы. Угрюмо, бряцая винтовками, шагали вдали по асфальту сторожевые в пальто и куртках. Кроме них, никого вокруг не было. Ворошилин огляделся, закурил папироску и шагнул вперед к скверу.
Он не знал, куда девать себя, какая тут его роль, и чувствовал себя лишним, ненужным. В сквере было тихо и сумрачно. Вверху, в черных ветвях липы, тихонько гудел сквозной ветер. Под ногами, покорные, стлались набухшие сыростью листья. Краснела клумба вдали, отцветшая, полусмятая, с гнездами жирной земли по краям.
Он присел на кончик скамьи, увидел в ветвях над крышей амбара осколок месяца и, незаметно для себя, полетел мыслями к прошлому, понятному и близкому ему.
Только тут, в заброшенной вокзальной аллее, ожидая вооруженного поезда и не зная, что будет с ним через час, понял Виктор Сергеевич, как близко и мило ему было все, что лежало позади нынешнего дня, там, в туманах юности.
Чувствуя крутую тоску под ложечкой, он встал и двинулся дальше, плохо соображая, куда и зачем.
За сквером лежала пустынная площадь. Серые обветренные дома, серой шеренгой вытянувшиеся в глубь города, дышали терпкою скукою, за которой не было ни мыслей, ни жизни.
