Владимир Бахметьев - Железная трава
— И сыпь, значит, кто куда? Так, что ли?.. — закончила она за него хмуро. — Эх вы… вояки!..
— С кем грех да беда не случается! — вымолвил он со вздохом. — И храбрость иной раз перед силою отступает… Ты вот тоже небось того… Где часть-то твоя находилась?..
— Где бы ни находилась, там теперь ее нету! — отмахнулась она и вдруг, насторожившись, затаила дыхание.
— Ты что?
— Почудилось мне…
— Почудилось! — кинул он насмешливо. — Видать, не из храбрых птичка… Эх, ты! А еще в штанах…
— Дык что? — воскликнула она хмуро, задетая его замечанием. — Небось под огнем раком не пойду!
— Ой ли? Ну, а если… к врагу в лапы угодишь… Тогда что?!.
— Так я и далась ему!
— Как так не дашься?.. Схватит тебя этак вот, под микитки да наземь!
— Не балуй!
— Из ваты, что ли?.. — Он перехватил ее за плечи. — Давно воюешь, красавица? Небось опостылело?!.
— Всяко бывает… — талым голосом отозвалась она. — Иной раз ничего, а иной и впрямь тоскливо станет… Особливо когда от своих отобьешься, вроде теперешнего… С людьми-то черт нипочем, а одной — худо: об себе вспоминаешь…
— Экое горе, — усмехнулся он. — О себе тоже забывать на след… Забыл цыган, что конь еды просит, да и уморил скотину… Авось и ты не каменная!.. Вон у тебя на губах-то… огонь!.. Дай-ка приложусь!
— Богородица я?..
Заулыбалась Фроська, мысленно озирая себя, а он привалился к ней, облапил, потянул к себе.
— Богородица в штанах… — бубнил, как в хмелю. — Святая с Лысой горы…
— Пусти, черт! — вскрикнула она, вскочила на колени, с силою толкнула его в грудь.
— Полегче! — выронил он хрипло.
Лежал молча, безразлично оцепенелый. А за дверью немо, в блаженном упоении, ночь прожевывала свою медовую кашу, и вверху сине и сыто щурились звезды.
Чуть погодя, оживая, спросил он:
— Слушай, пожрать у тебя нечего?
— Кабы было…
— Жалко! С полудня не ел…
— А ты не думай про еду-то, — посоветовала она участливо.
— Рад стараться! — рассмеялся он.
И опять его голос стал простым, понятным, когда-то слышанным. Потянулся грудью — хрустнули добротно кости.
— Эх, сестрица!..
Тихонько взял ее за руку. Рука у нее шершавая, объемистая, неповоротливая.
— Сидели б мы с тобой по домам, в уюте… На столе-то — чик-брик — самоваришко, закусочка… Тишь, да гладь, да божья благодать вокруг…
— Какая уж гладь-благодать! — резко тряхнула она головою. — Вон чего округ-то деется… Гром и молния!
— А шут с нею и с молнией! — вскинул он голос — Глаза закрой, уши приткни!
— Ого! Тут он и долбанет тебя, Деника-то, со своими заморскими дружками!.. Нет уж, не до покоя нам, раз они, проклятые, внове норовят народ зауздать…
— М-да-а, — протянул он раздумчиво и добавил, то ли спрашивая, то ли утверждая: — А ведь, пожалуй, того… зауздают-таки…
— Они… нас?! — всколыхнулась она вся. — Да не в жисть!.. Опять — в петлю к ним?!. Нет уж, дудки!..
— Ладно, ладно, не ярись, — проворчал он, занося на плечо ей руку. — К слову сказал… того-этого…
Она умолкла и вслед почувствовала, как отяжелела, обвисла плетью чужая рука, а чуть погодя послышалось безмятежно ровное дыхание соседа. Подумала:
«Умаялся комбат! Видно, и впрямь денек-то не из легких выдался…»
Некоторое время глаза ее, обращенные к звездной россыпи над кровельной прорехою, оставались широко распахнутыми. В голове роились тревожные мысли… Что-то сталось с товарищами по разведке и куда теперь двинется полк? Задача у него одна была: пробиться к Лискам, захватить узел, расчистить путь дивизии к Дону! А тут вдруг… белая гнусь!.. И откуда взялась? С какого рубежа нагрянула?..
Вот тоже комбат этот… Так и не сказал, дурной, с какого полка отбился!.. Уж не из той ли бригады, что поджидалась с правого фланга, из-под Задонья?.. Но в таком случае где же нынче враг?..
Стараясь смять, притушить тревогу, она вновь, какой уж раз за последние страшные часы, толкнулась памятью к своему Ознайко… С тех самых пор, как оба они покинули фабрику и разлетелись в разные по фронту стороны, прошло не мало времени, а от него, Петрована, ни единой весточки! В живых ли еще он?
Она рывком повернулась на бок и плотно сомкнула веки, шепча про себя: «Жив, жив! Таких удалых да ловких пуля не берет, шашка не сечет…» Шептала забывчиво, ощущая сладкую истому под сердцем, и этой-то минутки, казалось, только и поджидала ее цепкая, все побеждающая дрема: враз навалилась, закачала, понесла, как на волнах, усталое тело.
Очнулась Фроська первою. Гибкий, мускулистый ветер-сверкун степи, разыгравшись на заре, вскакивал через дыры в вагон, юлил по дощатому полу и, как донской пескарь на водной глади, плескался на горячих щеках, шевелил пушистые пряди волос у висков, свежими брызгами обдавал нагое плечо.
Ночной гость лежал, не шевелясь, рядом. Одну ногу он вытянул наотмашь, другую держал обручем, согнув в колене. Под отворотами темно-желтого, иноземного образца, френча мерно вздымалась грудь.
Вон он какой!
На шее ободком — ржавчина от знойных ветров, по бритым щекам синий, в золоте, налет и — ямочка на подбородке… Совсем как у Петра Ознайко!
— Голубь мой сизокрылый… — шептала она, не сводя с него глаз, чувствуя сладкую истому во всем теле. — Миленочек мой…
Вдруг, сморгнув, вздрогнула, метнулась на колени. Глаза мышатами бегали по желтым рейтузам, с фуражки у изголовья на френч, с френча к лицу, к темной повязке на стриженой голове…
Встала, тяжело дыша, облизнула пересохшие губы, туго-натуго стянула ремень у пояса… И тут открыл он, незваный гость, глаза. Взблеснуло синью под веками, дрогнула мышца у скулы, и вот — поднялся на ноги, натянул, откинувшись, грудь тетивою, стукнул сапогом о сапог по-военному, улыбнулся, сказал заспанным голосом:
— Чего уставилась?..
Сурово, жестко, по-чужому глядела на него Фроська. Лицо у нее студеное, без пятнышка румянца, только на влажных зубах теплилась еще ночь, да легонько, по-мирному шевелилась под ветерком пушистая прядка волос у виска.
— Слышь — чего уставилась?.. — повторил он, ощерив зубы, и — к ней, шаг за шагом, боком.
— Не тронь! — бросила камнем.
— Что та-кое-е? — выдавил сквозь зубы, следя за тем, как тянулись, будто примеряясь, глаза ее к его нагану у пояса, от нагана — в угол, к кожаной суме, и обратно — к нагану.
— Тэк-с… — понимающе кивнул он, коснулся ладонью оружия, оправил повязку над ухом.
Она стояла перед ним, плечистая, дюжая, откинув наотмашь голову. Солдатская рубаха на ней — парусом, обмотки на ногах — в глинистых расплывах, а со щек, просторных, обветренных, целились глаза, и было в них, сумрачно темных, столько ненависти, что невольно подался он назад.
— Да ты чего это, а? — проговорил глухо, мутно улыбаясь. — Сдурела?..
И протянул к ней руки.
— Уйди! — жестко выдохнула она и, уже не владея собою, вспыхивая жарким румянцем, закричала: — Сволочи вы — белая кость! Гнусы распроклятые! Из-за вас вить, поганых, вся нечисть на земле…
— Цыц! — прикрикнул он, топнув ногою. — Не видишь, с кем имеешь дело?..
— Вижу, вижу! Всю печать твою иродову вижу… И это вот и это!..
Она тыкала пальцем в белый кант рейтуз его, в галун по вороту, в широкодонную фуражку с темным кружком на околыше, где когда-то красовалась кокарда.
— Ну-ну, хватит! — отмахнул он ее руку. — Не цапаться!..
Последнее слово походило у него на команду, и под густыми его ресницами проступила, как на лезвии, острая брезгливость.
Отпрянув, Фроська подхватили с пола свою тужурку, рывком натянула на себя и бросилась к двери.
— Стой! — услышала за собою, но не оглянулась, отпихнула створку двери и прыгнула за порог.
Крепкий, жилистый ветер, последний у зари, охватил ее с ног до головы и понесся дальше вдоль насыпи. Уныло, тревожно звучала вокруг степь. Над рыжим курганом, в чаду, в сизом зное, вылупливалось багровое солнце.
Обойдя железную тушу паровоза, распластанную на залитых багрянцем шпалах, Фроська крутым, твердым шагом направилась в сторону кудлатого зеленого холма, за которым лежали Лиски.
Начинало пригревать, медово рдел воздух, светились в заревой пыли рельсы.
— Эй-эй!..
Услышала, оглянулась: от обгорелых вагонов бежал человек в желтом френче, ночной ее гость. В одной руке держал он свою кожаную сумку, другою, оправлял на бегу портупею. Фроська прибавила шагу.
— Стой, стой! — снова завопил он, и тогда Фроська, измерив взглядом расстояние между собою и своим преследователем, перешла на рысь.
Вдруг он замер на месте, постоял, вслушиваясь во что-то, одному ему доступное, и затем круто повернул влево от насыпи, к рыжему кургану.
Бежал целиною, среди ковыля, угнув голову, поджав по-волчьи живот, как при опасности.
Торопливо оглядевшись, Фроська ничего особого не приметила, но что-то изнутри, от самого сердца идущее, подсказало ей: да, опасность! Разбрызгивая песок под ногами, скатилась она вниз по насыпи и вот услышала: где-то далеко-далеко пела труба горниста.
