Владимир Бахметьев - Железная трава
Виктор Сергеевич невольно остановился.
И прямо перед собой, за черной решеткой дома увидел темные фигуры людей.
Не спеша, согнувшись дугой, продвигались они, а вдали, в сером жерле улицы, один за другим, безгласными тенями бежали новые настороженные люди, и все это было так странно и дико, точно Виктор Сергеевич видел тяжелый сон.
Он стоял среди голой площади, и поблескивающие винтовки глядели на него издали черными дырами. Кто-то, долговязый, с подсумком у пояса, поднялся у решетки, замахал рукой.
«Засада!» — вспыхнуло в сознании Ворошилина. Он круто повернул к вокзалу, но тотчас же раздался заглушенный жесткий голос:
— Назад!..
Слыша, как все в нем скрипит, тихо, крадучись, поступью собаки, стал Ворошилин подвигаться по улице, прочь от вокзала, и тут услышал за спиною гул приближавшегося поезда.
Стыд и отчаяние поднялись в нем. Он остановился и, угнув голову в плечи, повернул обратно.
— Назад!.. — опять закричали ему.
Тогда, борясь с собою и не находя в себе решения, он стал на месте, колеблясь всем телом из стороны в сторону, как маятник.
А шум поезда все нарастал. Слышно было, как пыхтит паровоз, как звонко стучат каблуками там, на перроне, спешившие навстречу люди.
Поняв, что силы окончательно покидают его, Ворошилин запрокинул голову, как бы ища в черных звездных высотах опоры.
И в третий раз полоснул по нему окрик, злой, задавленный. Тогда, теряя сознание, подняв вверх руки, он закричал дико, пронзительно, — так кричат сохатые, зачуяв кровь подстреленной самки.
Никитин бежал к паровозу, когда со стороны сквера донесся выстрел. Он вздрогнул и замер на месте, соображая, а из вагонов уже выходили люди, вытянув вверх винтовки.
Услышал выстрел и комиссар вокзала, вспомнил, что не поставил охраны в тылу, закричал не своим голосом:
— Стой! Стройся!..
Этот крик мгновенно укрепил решение Никитина. Подняв руку, он бросился вдоль перрона.
— За мной, за мной!
Не понимая, в чем дело, но повинуясь призыву, люди бросились за вагоны, к водокачке, к грудам шпал. Вслед им загремел залп, пули со свистом пронеслись вдоль стен вокзала, осыпая штукатурку.
Еще раз поднялся из темноты голос Никитина:
— Ложись!..
Затем все потонуло в беспрерывных гулких залпах.
Когда же, разрывая бурую овчину мрака, на площади, за вокзалом, вспыхнули электрические фонари, те, что наступали от вокзала к улице, увидели вдали, в зоне ружейного огня, распростертого на мостовой человека.
Он лежал лицом вниз, одна рука его вытянута была вперед, другая покоилась под самой грудью, — торчал локоть.
Так кончил свое существование один из последышей старого белотелого рода, в годы революции поднявшийся над своим прошлым, — милый, добрый Ворошилин, носивший при себе партийный билет и заведовавший в крае народным образованием.
1919
ОШИБКА
Разведка, зарвавшись, столкнулась с правым крылом конного полка белых и была растрепана.
Фроське удалось бежать. Была она молода, ловка, отважна и скорее наложила бы на себя руки, чем сдалась бы на потеху врагу.
По степи бродили свои и чужие, беглые шатуны и раненые, голодные и злые, как волки. Фроська шла глушью, ныряла лисою в овражки, отдыхала по глубоким балкам, у студеных ключей. К вечеру она добралась к пологому лесистому холму, за которым расположилась станция Лиски, но идти дальше, к самому селению, не посмела.
На рельсах в поле стоял товарный поезд, изувеченный, обугленный. Был он недавно спален белыми, и от него еще несло гарью. В сумраке вагоны походили на туши, обглоданные до ребер степными хищниками. Паровоз, подогнув колени, уклюнулся в насыпь, труба висела на железной жиле и легонько покачивалась под ветром. Глиняные скаты насыпи сплошь заслежены людской и конской поступью, но вокруг, куда ни кинь глазом, ни души.
Фроська приглядела вагон поцелее, заползла в него, уложила под себя кожаную тужурку и немедля погрузилась в забытье. Накрапывал шалый, проносный дождик, поскрипывал деревянный щиток в соседнем, приплюснутом к шпалам вагоне.
Шум — не то отдирали где-то доску, не то ворошили горелым железом — пробудил Фроську. Она вскинула голову, привычно ухватилась за пояс, но вслед вспомнила, что в переполохе скорострел свой утеряла, и от досады на себя больно прикусила нижнюю губу.
Шум заглох, так что нельзя было понять — то ли наяву было, то ли во сне почудилось. Степь щедро веяла в дыры вагона полынным духом. Над решетником горелой крыши плескались во влажной теми синие звезды.
Вдруг у самого вагона под чьей-то тугой подошвой зашуршал песок.
— Эг-гой! — крикнула, устрашая непрошеного гостя, Фроська: ведь это только ей известно, что оружие-то свое она посеяла.
Окрик пошевелил мрак и увяз в тягучей, как смола, тишине. Где-то далеко-далеко хлопнул выстрел.
Поднявшись на ноги, Фроська припала к дыре в простенке.
Темная ширь степи чувствовалась безглазо на десятки верст. И снова ни звука кругом, ни шороха! Тревога охватила Фроську. Изогнув спину, она подалась назад и бесшумно, похожая на большую кошку, сползла к насыпи. С противоположной стороны заскрипела доска, кто-то проворно поднялся к дыре.
— Эй, живая душа!
От этого мирного, узывчивого голоса на сердце у Фроськи отлегло, и почему-то замерещились давние образы: ткацкая, угретая июльским зноем; голая, в золотистом пушку, грудь соседа по станку, Петруши Ознайко; его голос, такой же вот мягко рокочущий, ласковый.
Не получив ответа, человек махнул в вагон, и оттого, как легко это далось ему, Фроська вновь насторожилась.
— Эй, гостенек! — окликнула она, попнувшись к двери. — Тужурку-то не замай: моя!
Тот же приятный, не раз, казалось, слышанный голос обогрел ее, как летний вьюн-ветерок:
— Мне твоего не надо!
— То-то, — более миролюбиво продолжала она. — А ты… Кто такой?
— А кто бы ни был, слабый пол не обижаю… Лезь обратно!
Человек неторопливо укладывался на полу.
— Оружие есть? — спросила, помолчав, Фроська, все еще оставаясь у насыпи.
— Есть.
— Клади в угол.
— Тце, тце! Да ты, я вижу, дошлая…
И, лежа, потянулся на локтях к двери:
— Ну-ка!
Фроська не шелохнулась, от широкого лица ее, как от земли, нагретой за день, веяло теплом, поблескивали белокипенные зубы.
— Вон ты краля какая, — похвалил он. — Ладно же, залезай…
Фроська подтянулась, перемахнула через порог. Он придержал ее. Она откинула его руку и поползла в угол. Оттуда, со свистом прихлебывая воздух, произнесла сурово:
— Здрасте пожалуйста! Звала я тебя?
Некоторое время молча косили в темноте глаза друг на друга: она — настороженная, чуть-чуть, по-птичьи склонившись вперед; он — заломив руки за голову, спокойный, уверенный в себе.
Темнота была тут беспросветная, и от темноты этой, густой, пахучей, Фроська плотно закрыла глаза.
И опять всплыли видения, путая прошлое с недавним, ткацкую — с госпитальной палаткой, счастливый любовный лепет Петруши Ознайко — с горячим бредом раненого красноармейца: «Фрося, Фросенька, сестрица…»
— Полынный-то дух, как хлодоформ, — проговорила она, следуя за своими мыслями, и облизнула губы.
— Хлороформ! — поправил он. — А ты, видно, из сестричек?..
— Кто, я? — хмыкнула она в нос. — Я… на все руки!
И по-иному, насупившись, спросила:
— Лиски-то в чьих руках?
— А тебе как бы хотелось?
Она подалась к нему ближе, заглянула в лицо ему и только теперь заметила темную повязку — от уха через всю гладко выбритую голову.
— Ой, раненый ты?
— Пустяки, пустяки, сестрица… Царапина!
Сказал и осторожно положил руку на ее колено.
— Раненых нынче много… — заспешила вдруг Фроська, стараясь не замечать его руки. — Вроде как горох в урожай… Убитых — один, два, а раненых — хоть отбавляй… В германскую войну крошили насмерть!..
— О, тогда не баловались, — согласился он.
Глядел вверх, на звезды, а рука ласковым зверьком возилась на упругом колене, поглаживала.
— По началу я шибко до недужных охотилась, — отстранив его руку, проговорила Фроська. — А теперь вот стрелком больше норовлю… Уж больно тяжко с ними, увечными, лазаретными!.. А ты кто такой есть? — как бы спохватившись, спросила она.
— Не видишь? Двуногий… как все!
— В разведке был, что ли? — не унималась она. — Из какой части?..
— Ишь ты, любопытная какая! — Голос его посуровел. — Да разве ж полагается свои части открывать?!.
Он помолчал, как бы прикидывая про себя, можно ли довериться ей.
— Из кадрового пополнения я, сестрица! В комбатах состою, да вот не повезло нынче нам: в клещи угодили…
— И сыпь, значит, кто куда? Так, что ли?.. — закончила она за него хмуро. — Эх вы… вояки!..
