Владимир Бахметьев - Железная трава
По всему перрону, на площадке, у будки, и дальше, по мокрой и снежной, точно обрызганной сметаной, линии были солдаты. Сидели кучами, вразвалку, пили дымящуюся бурду из жестяных кружек, жевали хлеб. Тут же искали вшей в портках, стоя в исподнем.
Перекликались и весело гоготали, будто для них не существовало долгопутного изнурения, точно грязь и вши, забота о семьях и тревога за будущее не мучили их.
Проходили молодые, безусые, только вчера испеченные офицеры, и никто не обращал на них внимания. Солдаты потоком выливались из раскрытой пасти вокзала, бежали в одиночку по путям, гремя манерками, торговались на углу, у лавочек, с бабами, привлекали их к себе, ощерив зубы, и напевно ругались.
Как всегда среди сотен оторванных от семьи людей, было тут шумно, бесшабашно и весело.
Налив молока в бутылку и сунув озадаченной торговке десятку, губернатор поплелся назад, к вагону.
От пестрого гама и воздуха, отливающего атласом, у него закружилась голова. Он остановился, закрыл глаза и слушал, как что-то острое, сосущее приникло к его печени.
— Ну, проходи, проходи! — крикнули ему из кучи солдат. — Замечтался… папаша!..
Губернатор остановил тяжелые бесцветные глаза на курносом лице парня, поморщился и шагнул вперед.
— Эх, яз-зви его! — выругался парень, отряхивая руку. — Пошто на живого ступаешь?..
Губернатор шел, спотыкаясь о тела, ступая на ноги и руки.
— Мать твою пречистую! — гудело вокруг. — Ды стой же ты, обормот!..
— Стой, тебе говорят!..
Растерянный губернатор замер на месте.
— Ишь, рыло наел!.. — посыпались отовсюду едкие замечания. — Интендант брюхатый…
— В окопы бы его!..
— Тоже, жгутами обрядился!..
— Фря поганая!..
Кто-то больно толкнул губернатора в ляжку. Кто-то сплюнул ему на сапог. Темное бешенство прянуло в его сердце.
— Дорогу! — рявкнул он, закатывая глаза. — Мерзавцы!
И пристыл к месту, шумно дыша, выкатив бусые глаза. Одною рукой крепко прижимал к животу бутылку с молоком, а другою поспешно и вызывающе шарил в пустом кармане пальто.
На один миг вокруг смолкло. Затем раздался пронзительный голос:
— Ребята, леворвер у ево!..
Повскочили на ноги, охватили губернатора, навалились.
— А-а-а!.. — закричал он, барахтаясь и отбиваясь.
Солдат караула бежал от поезда.
— Стой, стой! — кричал он, размахивая винтовкой.
Бутылка выскочила из губернаторской руки, описала дугу и, упав на асфальт, разбилась.
— Стой, черти! — орал, прыгая через тела, караульный. — Стой!..
Губернатор вырвался и побежал прочь, в сторону от вагона. Караульный поймал его. Он дико взглянул, узнал, стих и, дрожа всем своим грузным телом, захлипал ртом.
Его пальто с красными отворотами было распахнуто; один погон, старый, позеленевший, болтался на нитке; над обнаженной лысиной штопором торчали сизые завитки волос. Караульный взял губернатора под руку. Солдат с рыженькой бороденькой, рябой и тощий, поднял фуражку, отряхнул и, подмигнув кому-то, нагнал губернатора.
— Покрышку-то возьми! — сказал, подавая фуражку нарядную, с белой кокардой и красным околышем.
— Енерал, ребята… из статских! — крикнул, возвращаясь к своим, солдат.
— А черт с ним, с твоим генералом! — отозвались вокруг. — Будет знать, как солдата ворошить…
— Мало мы его!..
— Ничего, хватит!..
Кто-то, пробравшись от поезда, громко сообщил:
— Товарищи, а вить этот-то в губернаторах ходил!..
— Ды ну-у?.. — откликнулись хором.
— Ей-ей!.. Солдат в поезде сказывал… В Питер его прут, на суд!..
— Эх, жалко!.. — почесал в затылке курносый парень. — Кабы знать, не так поучили бы…
— Учитель какой! — неодобрительно бросил рябой с рыженькой бороденкой. — Чай, он арестант теперь…
— Арестант и есть! — поддержали вокруг.
Рыжебородый ефрейтор в мерлушковой шапчонке поднял руку.
— А молоко-то мы ему того… раструсили! — сказал он, указывая пальцем на белевшую в осколках лужу.
— Молоко зря! — отрезал высокий детина с шинелью в накидку. — Молоко — не причина!..
— А ты купи ему молоко-то, ежели зря! — насмешливо кинули из кучи.
— А и куплю! — огрызнулся детина. — Почему не так?.. Куплю!..
Поезд тронулся. Со стороны депо ахнул оркестр. Солдаты бросились туда. Заволновалось все серое море.
Столяр Герасимов высунулся в открытое окно вагона навстречу оркестру, знаменам, толпе деповских рабочих.
Прямо за медными трубами, под красным полотнищем, лицом к народу, шел человек в замызганной жакетке. Лицо его горело. Он плавно, как регент в хоре, помахивал руками и пел.
Пели все, ладя в ногу, простоволосые, сосредоточенно важные, озаренные чудесным внутренним светом.
Кинул Егор Андреич глазом, сорвался с места, хватил со стола губернаторское пальто и замахал им в окно вагона — яркой генеральской подкладкой.
— Ура-а!..
— Р-а… р-р-а… — грохнуло в толпе ответно, и сотни рук — черных, мозолистых — поднялись вверх, точно вознесли готовность свою жить, бороться, умереть.
Заревел паровоз, бросил паром и закутал в белом облачке красное полотнище.
Отходя от окна, плакал столяр Герасимов. Его серое, обветренное муками лицо морщилось, как у ребенка, и нижняя губа прыгала.
Часовой взглянул на него, крякнул и перестал жалеть о карманных часах, разобранных этим человеком.
Губернатор лежал в своем купе, укрывшись в плед с головой. Он не слышал криков за окном. Его трясло в горючем ознобе.
1918
КОНЕЦ ВОРОШИЛИНА
Над городом ронял последние золотые дни свои сентябрь. Небо еще голубело и теплилось, но в тени, на тротуарах, до полудня держался матовый иней, и из палисадников веяло терпкою свежестью увядания.
Когда Ворошилин, проведя неспокойную, в странных тревожных снах, ночь, вышел из квартиры, на ближайшей колокольне било десять. Утро стояло погожее, звонкое. У заборов в синем хрустале сумрака падали кленовые листья цвета сусального золота. Курился вспотевший с подсолнечной стороны булыжник.
Неподалеку от угла безгласно и хмуро стояли люди. Над ними, на белом афишном листе, пламенело воззвание. Приостанавливаясь, Ворошилин охватил глазами первые строки:
«Товарищи, граждане! Враги революции сеют в городе дикие, ложные слухи. Опираясь на темные слои населения, они пытаются вызвать поход против Пролетарской Власти».
Тревога сквозняком подула в сердце Ворошилина. Он тронул длинными вздрагивающими пальцами шелковое кашне, кашлянул и заспешил.
Пролетел, крякая уткою, автомобиль. Бежали куда-то мастеровые, мальчишки, парии в серых шинелях. У магазина, с пестрою вывескою по всему фасаду, топотали на холодном асфальте приказчики, и видно было, как неохотно принимаются они за свое будничное дело.
Несколько раз, отвечая на приветствия, Ворошилин снимал свою фетровую шляпу; машинально сделал это, проходя мимо низко кланяющегося нищего, потом улыбался бледно и мутно. Мысли его паутинились, глаза рассеянно плавали по сторонам и вдруг дрогнули, обожженные чужим, чуть-чуть насмешливым взором.
— Пронин!.. — обронил он. — Доброе утро…
Усатый и хмурый человек с силой пожал ему руку.
— Просветителю пролетарскому…
В голосе Пронина звучал скрипучий смешок.
— Что слышно? — спросил Ворошилин мягко и заискивающе, как всегда в беседах с людьми, выдвинутыми революцией. Было это от особого преклонения перед сильными, самобытными натурами.
— Что же — ничего особенного, — небрежно сказал Пронин и покосился на прохожего.
— Так, так, — проронил Ворошилин, уже пугаясь, что задал неуместный здесь, на улице, вопрос.
Но, подумав, Пронин заговорил сам.
— Пойдем-ка сюда… Так… Неважные дела, товарищ… Белые играют в открытую… На мобилизованных — никакой надежды… Необходима помощь со стороны. Иначе…
Он оглянулся, махнул рукой.
— Вы, Ворошилин, семейный?
— Нет, а что?..
— Так… Пушку имеете?.. Я могу снабдить вас отличным, бельгийским… Заходите…
В солнечной дымке уличной дали, как в клубах ладана, белели колонны собора, высился к небу острый сверкающий шпиль. Над кровлею водопроводной башни, сырой и серой, похожей на крепостную, стригли воздух синицы.
Заложив руки за спину, уже вдали шоркал рыжими сапогами Пронин, а Ворошилин продолжал стоять, рассматривая улицу, как будто впервые видел ее. Он думал, что тот вон собор, и эта башня, и жадные синицы над нею, и весь город, с его шумом пролеток, звоном трамвая и базарными бабами на углах, — все это вечно и будет жить изо дня в день, из года в год, а его, Ворошилина, может быть, не будет уже завтра.
Чувство, похожее на зависть к бесстрастным вещам, окружающим непрочного на земле человека, овладело им.